Либеральные реформы при нелиберальном режиме - Стивен Ф. Уильямс

более)[157]. И какое бы влияние ни оказывали переделы на распределение богатства, они явно не способствовали его уравниванию. Это может служить еще одной иллюстрацией идеи, что почти во всех ситуациях неизбежно возникает некоторый элемент олигархии[158].

В сообщениях об общине повторяются упоминания о богатых крестьянах, иногда именуемых «кулаками». Эти упоминания часто соседствуют с пассажами, в которых описывается процесс передела земли, но никогда не говорится о том, как и почему уравнительные переделы не могут помешать крестьянам обрести исключительное богатство. Здесь могли действовать несколько факторов. Во‐первых, результаты передела в соответствии (приблизительном) с размером семьи естественно устаревают, потому что одни семьи растут, а другие сокращаются. Многочисленная семья, выигравшая от передела, сократившись, будет иметь непропорционально много земли на каждого оставшегося. Во‐вторых, в той мере, в какой община могла манипулировать ресурсами (например, брать взятки, скажем, за укрытие от призыва на военную службу, которую воспринимали почти как смертный приговор)[159], старейшины или просто влиятельные крестьяне могли что‐то выгадывать в свою пользу. Общинное самоуправление можно было использовать для получения выгод за счет крестьян, не пользующихся влиянием; скажем, староста мог надавить на каких‐то крестьян с требованием вовремя заплатить налоги, понуждая их наняться на работу за низкую плату, а наниматель в ответ рад был его отблагодарить[160]. Далее, имущественное неравенство могло быть результатом успешных предприятий за пределами общины, таких как, скажем, ростовщичество. Нет сомнений, что достаточно распространенной была ситуация, когда некоторым крестьянам удавалось наладить систему прибыльной эксплуатации других крестьян, что и отражено в терминах «кулак» и «мироед»[161]. Впрочем, с этими терминами не все ясно: в ходе одного исследования обнаружилось, что до 1917 г. крестьяне редко именовали «кулаками» и «мироедами» богатых крестьян из своей деревни, используя эти ярлыки только для обозначения чужих «хапуг»[162].

Если не считать влияния богатства, в остальном община была строго патриархальной. Женщины, естественно, подчинялись мужчинам, а молодые подчинялись старшим в куда большей степени, чем в городской культуре. Все главы семей были участниками схода, но не каждый взрослый мужчина имел на это право[163]. Сыновья, если им не удавалось выделиться из общего хозяйства до смерти старшего члена семьи (так называемое «до‐смертное разделение»), оставались бесправными и находились всецело во власти отца до самой его смерти. Но и тогда не обязательно наступала независимость, потому что зачастую семья сохранялась, и место главы семьи занимал старший сын[164]. Оптимист мог бы объяснить господство старших преобладанием устной традиции, в которой власть и авторитет естественно принадлежат тем, кто дольше жил, а потому лучше знает, что и как делается на белом свете[165]. Но это объяснение годится только для общества, в котором существует традиция не просто устная, но и чрезвычайно влиятельная, и в котором стабильность подавляет новаторство. Такой и была крестьянская Россия.

С господством приходили льготы: освобождение от работы и почетное место в избе. По оценкам Хоха, который детально изучил поместье Петровское, треть населения общины, занимавшая промежуточное место между детьми и стариками, выполняла три четверти полевой работы[166]. Он также обнаружил, что «в Петровском царила настоящая вражда между поколениями, и по одну сторону находились глава семьи и его жена, а по другую – все остальные, эксплуатируемые члены семьи»[167]. Как мы уже видели, власть легко конвертируется в материальные выгоды: взятки или подношения в ответ на обещание оказать покровительство (или наоборот) в отношениях с помещиком (до освобождения) или с государством. Таким образом, для общинной жизни было характерно такое же, как везде, стремление к самовозвеличению.

В главе I я провел различие между режимом частной собственности и режимом иерархически‐родовых, или патронажных, отношений, причем последние служат главным образом реализации личных интересов, если, конечно, оставить в стороне прямую вражду[168]. Хотя община не была сферой господства частной собственности, она, на первый взгляд, не кажется царством патронажных отношений. Но при более близком изучении выясняется, что это была бы правильная характеристика. Главы семей, находящиеся на самом верху иерархии, действовали как совет и руководили рядовыми членами общины во всех мелочах их хозяйственной и семейной жизни, а также и в их отношениях с государством, таких как набор рекрутов или по меньшей мере исполнение некоторых законов. Можно, конечно, попытаться представить, что общинники в целом каким‐то образом стояли над этим коллективным руководством. Но состав и власть этого органа – коллектива глав семей, монопольно распоряжавшихся всеми ресурсами общины, – вряд ли заслуживает такого благостного мнения.

Община вряд ли могла избежать характерных для патронажного режима проблем с информацией и конфликта интересов. Поскольку система глушила рыночную информацию о сравнительной стоимости таких ресурсов, как труд и земля, сход не мог полагаться на нее при оценке соотношения выгод и потерь. Более того, выступая как агент общины, сход, в описании Хоха, вел себя как чисто патронажная организация, члены которой подкупами и интригами преследуют свои частные интересы. Далее, поскольку труду и земле был закрыт выход на рынок, между общинами не было рыночной конкуренции за ресурсы, как это имеет место между современными корпорациями. А это избавляло их от конкуренции, создающей самые мощные стимулы для обуздания патологий, свойственных патронажным режимам[169].

Отношение к закону, собственности и личным достижениям

Прежде чем завершить анализ прав собственности, следует обратить внимание на некоторые установки, широко распространенные среди русских крестьян. В обширном трактате о социологических аспектах деревенской жизни Миронов изображает столкновение крестьян с «официальным законом» как чисто негативное: приходилось выполнять государственные повинности – платить налоги и выкупные платежи, отдавать парней в армию и ходить на дорожные работы; крестьяне конфликтовали со всеми некрестьянами по поводу условий договоров, а время от времени подавали наверх петиции с просьбой о помощи[170]. Миронов предлагает довольно размытую концепцию «официального закона», противопоставляя ему регулирование на основе «обычного права», которым, по его словам, руководствовались при разрешении гражданских и уголовных дел, затрагивавших крестьян[171]. По‐видимому, он имеет в виду закон, применявшийся в местных крестьянских судах (в волостных судах), о которых речь будет ниже.

Миронов приводит русские пословицы и поговорки, в которых закон неизменно изображен в отрицательном свете: «Где закон, там и обида», «Где суд, там и неправда», «Не будь закона, не стало бы и греха»[172]. Такое отношение – если считать, что оно было преобладающим, – представляется естественной реакцией со стороны людей, которые как класс не только были исключены из процесса формирования закона, но и имели дело с