Либеральные реформы при нелиберальном режиме - Стивен Ф. Уильямс

оставивший общину, отправил подписку своему отцу на Земледельческую газету, а приехав домой, обнаружил, что отец оклеил газетами стены избы. Отец объяснил: «Пишут насчет хозяйства; да дураки пишут, дураки и читают; что они знают, то мы уже давно забыли»[108].

Передел. Практика переделов не допускала роста производительности. Рачительный крестьянин, решавшийся потратить время и деньги на улучшение своего надела, немедленно лишался всех полученных результатов после очередного передела. В итоге идея улучшения земли чаще всего просто не возникала. Николай Бунге, министр финансов в 1881–1887 гг. и сторонник реформирования крестьянских прав собственности, любил цитировать знаменитого английского экономиста и реформатора Артура Янга: «Дайте человеку в собственность бесплодные камни, и он превратит их в цветущий сад, но сдайте ему сад в аренду на девять лет, и он превратит его в пустыню»[109].

Китайский метод деколлективизации сельскохозяйственных земель дал экспериментальные данные о влиянии переделов на инвестиции. Семьям дали право использовать определенные участки и оставлять себе всю продукцию, превышающую установленную норму. Но местные кадры сохраняли право проводить «перераспределение» земли до 1998 г., когда новый закон обеспечил свободу от переделов сроком на тридцать лет. После 1998 г. в некоторых районах практика переделов сохранилась, а в других власти взяли обязательство не проводить никаких переделов в течение пятидесяти лет. Там, где арендаторы поверили, что переделов больше не будет, они пошли на долгосрочные вложения, в том числе завели фруктовые сады, перешли от химических удобрений к органическим, настроили теплиц и ирригационных прудов[110].

Русские общины порой демонстрировали понимание этой проблемы. Иногда крестьянину, много вложившему в улучшение земли, позволяли при переделе сохранить улучшенные участки, либо он получал соответствующую компенсацию. Действительно, законом от 8 июля 1893 г. предусматривается, что крестьянин, потрудившийся для улучшения своей земли, при переделе по возможности получал надел в том же самом месте[111]. Некоторые общины требовали рачительного отношения к земле и за отсутствие такового наказывали, выделяя плохим хозяевам при очередном переделе менее плодородные участки[112]. Кингстон‐Манн цитирует сообщение из Западной Сибири, в котором наблюдатель говорит, что «не знает ни одного случая, когда бы при переделе крестьянин не получил компенсацию за любые превышающие обычные затраты труда или капитала»[113].

Если бы тому, кто принимает централизованные решения, информация доставалась бесплатно, а агенты никогда не действовали бы из своекорыстных побуждений, тогда эти сообщения позволяли бы не волноваться насчет общины. Но именно потому, что эти предположения ложны, только частная собственность обеспечивает рост эффективности и производительности, за исключением особых ресурсов, таких как реки (в качестве путей сообщения когда государственная и коллективная собственность могут обеспечить эффективность за счет масштаба операций). Возьмите сообщение о том, что при переделе вознаграждались все затраты труда и капитала, «превышающие обычные». А кто устанавливал, чтó такое «обычные затраты» и на основании каких данных? И учитывался ли инновационный характер инвестиций, отдача от которых еще никому не известна? Как измерялось «превышение обычных затрат»? Новатор не только подвергался обычному экономическому риску, но ему также приходилось убеждать сход. На практике самые успешные крестьяне, самые трудолюбивые и предприимчивые явно были во главе тех, кто противился переделам[114], но для этого им нужно было заручиться поддержкой двух третей членов схода[115]. Из всего этого следует, что справедливость, проявляемая сходом во время передела, не была панацеей от неблагоприятных последствий этой практики. Хотя мы довольно мало знаем о возможностях крестьян достигать договоренности относительно компенсации подобных последствий передела[116], переделы как минимум создавали необходимость в дополнительных маневрах и договоренностях, которые в других условиях были бы не нужны.

Все это не значит, что переделы полностью остановили повышение урожайности. Отнюдь нет. Как мы увидим в следующей главе, есть свидетельства о неизменном и существенном повышении урожайности в России, начиная от отмены крепостного права и до самой революции. Но трудно поверить, что переделы не были серьезным препятствием для роста производительности в мире, в котором были возможны новшества, где имела значение экономия на масштабах производства, где местные излишки можно было вывозить на региональные и международные рынки, где талантливый управляющий мог добиться успеха, а крестьяне, не имевшие перспективы в родной деревне, могли найти альтернативные виды занятости, – короче говоря, в России, какой она уже была к концу XIX столетия.

Иногда утверждают, что передельные общины создавали дополнительные издержки тем, что искусственно стимулировали рождаемость[117]. Логика здесь такова, что если на каждого ребенка положена какая‐то дополнительная земля, то люди, хотя бы некоторые, будут рожать больше детей. Но промежутки между переделами, их непредсказуемость и критерии прирезки к наделу скорее всего в значительной степени ослабляли этот стимул. Обычно между рождением ребенка и переделом, когда ребенок был уже в возрасте, при котором на него положено было выделять землю, проходили годы, в течение которых ребенка приходилось кормить, а пользы от него бывало немного. Кроме того, могла родиться девочка, на которую земли не полагалось, хотя со временем семья могла выдать ее замуж и получить за нее выкуп[118].

Чтобы разобраться в этом вопросе, Аткинсон сопоставила уровни рождаемости и смертности в губерниях с преобладанием переделов за период с 1861 по 1914 г. Она считает, что переделы ни при чем, поскольку, по ее данным, «более высокий уровень рождаемости в общинных [т. е. передельных] губерниях компенсировался еще более высоким уровнем смертности»[119]. Довольно странная защита – это как если бы люди, озабоченные чрезмерным ростом населения, находили бы утешение в исключительно высоком уровне смертности. Но ее данные наталкивают вот на какую мысль. Если бы общины, в которых передел практиковался в более мягких формах, находились на более ранних этапах демографического перехода – от высоких уровней рождаемости и смертности к высокой рождаемости и низкой смертности и к низким уровням рождаемости и смертности – в наблюдаемой картине не было бы ничего удивительного. В самом деле, если вовлеченность в рынок и редкость переделов идут рука об руку, то это именно то, чего следовало бы ожидать, и еще можно было бы ожидать, что это заглушит стимулирующее воздействие переделов на размер семьи. Удивляет только то, что непередельные районы оказались настолько впереди других в процессе демографического перехода, что не только уровень смертности, но и уровень рождаемости в них уже резко упал.

Семейная собственность. Сравнительно мало внимания было уделено тому, что в России крестьянское хозяйство было собственностью не личной, а семейной. Но похоже, что именно это обстоятельство было главным препятствием для России на ее пути к обретению выгод рыночной экономики. Оно явно мешало мобильности земли