В открытое небо - Антонио Итурбе

«ленивец толстокожий». Будущая свекровь опасалась, что он всего лишь охотник за приданым, рассчитывающий прожить за счет семейства де Вильморен. Так что работа превратилась в насущную необходимость, и это сводило его с ума.

Луиза на несколько недель уехала отдыхать. С помощью матери, а также денег, вырученных от продажи фотоаппарата «Кодак», Тони смог оплатить свой проезд до Женевы, где провел несколько дней с ней… и с мадам Петерманн.

В Швейцарию он повез полный чемодан стихов, написанных для нее. Все – страстные, но одни скорее нежные, а другие – более рискованные и даже в некотором роде эротические.

В конце концов один знакомый семейства Вильморен с весьма широкими связями помог ему устроиться на место с месячным окладом в восемьсот франков в административный отдел фабрики по производству черепицы.

И вот перед ним на столе раскрыта папка, битком набитая накладными. Тони устремляет в бумаги взгляд, но ряды цифр быстро его утомляют. Пятерки видятся ему чванными толстяками, а единицы – сухопарыми эгоистами. Не отдавая себе в этом отчета, он вместо сведения баланса набрасывает на полях рисунки: появляется дерево, потом – змея и, наконец, на верхнем широком поле – облако. Здесь дело стопорится. Рисовать облака – самое сложное. Это не всякому удается. Ему думается, что это штука серьезная, столь серьезная, что справиться с этим делом могут только дети. Дети рисуют облака, похожие на мягкие завитки на шкуре барашка.

Тони пытается подражать детям. И вот уже кучевые облака чередой поплыли по верхнему полю листа. Он останавливается полюбоваться на свое творение и улыбается. Столбцы цифр перестали быть числами и превратились в струи дождя, льющиеся из тучек. А внизу он рисует пестрящее цветами поле.

Заведующий отделом, неизменно одетый в черный траурный костюм, что обращает каждый его день в похороны, входит в крошечный рабочий кабинет, приволакивая ногу. Нога не гнется в колене по причине артроза. Он подходит к столу, держа перед собой стопку папок с таким видом, словно это могильные плиты. Сначала, когда он замечает, что сотрудник прилежно склонился над бумагами, на лице его появляется удовлетворение, но затем из рук у него чуть не валятся на пол папки, а с головы – седые волосы.

– Что вы делаете? – в испуге спрашивает он.

– Что вы имеете в виду, месье Шаррон? – отвечает Тони с той наивностью, которая выводит старого бухгалтера из себя.

– Бухгалтерские документы нельзя разрисовывать!

Тони втягивает голову в плечи, как черепаха. Начальник не знает, что и думать: неужто этот новый сотрудник, присланный по протекции, без малейшего намека на знакомство с бухгалтерским учетом, просто его разыгрывает? Не понимает он эту молодежь – избалованы все, работать не желают… Все им готовеньким подавай, на блюдечке с голубой каемочкой! Но он воздерживается от того, чтобы выложить эти мысли вслух, потому что протекция этого новенького проистекает от одного важного клиента, человека весьма уважаемого. Месье Шаррону человек с деньгами всегда кажется уважаемым.

– Прекратите пачкать банковские отчеты, или я буду вынужден доложить о вашем поведении наверх. У нас предприятие серьезное. Статистика – вещь чрезвычайно важная, за числами стоят деньги, а ими играть нельзя. Проверьте суммы, сведите баланс. Если желаете хоть чего-то у нас добиться, вам следует быть серьезным.

Главный бухгалтер, угробивший свои лучшие годы, вдыхая пыль в архиве, идет прочь, приволакивая больную ногу по полу. Тони озадаченно смотрит ему в спину.

Что-что, но именно цифры видятся ему всего лишь игрой финансистов, а вот дождь – дело другое, это вещь серьезная и очень важная. И он с грустью переводит взгляд на банковский отчет. А потом начинает тереть ластиком рисунки, пока те не преобразуются в грязноватые тени, и углубляется в пустыню цифр.

Когда в конце рабочего дня, в пять часов, он выходит на улицу, его ждет сюрприз. Луиза, здоровье которой за последние недели сильно окрепло – или же ей самой наскучила роль болезненной девы, – ожидает его на Рю-дю-Фобур, в компании мадам Петерманн, которую Тони называет за глаза «лик статуи».

Лулу, завидев его, тянет к нему руку, и Тони сбрасывает с себя ощущение провала, словно перхоть с плеч стряхивает. Останавливается перед ней и берет за обе руки. Наклоняет к ней голову, намереваясь чмокнуть в щечку, но мадам Петерманн тянет шею и издает некий звук, похожий на рычанье бульдога. Молодые люди двигаются вперед, фыркая от смеха. Доходят до площади Монтолон, зеленого острова из лип и черешен, над кронами которых возвышаются два высоченных восточных платана.

У него перед глазами все еще стоит сцена, имевшая место несколько недель назад, когда он официально просил ее руки. Его мама прислала ему из Сен-Мориса старинную фамильную драгоценность, неоднократно заложенную и пережившую не одну катастрофу: кольцо с парой скромных бриллиантов, явно нуждающееся в обновлении оправы. Он вспоминает, как внимательно изучали Вильморены колечко, крутили его и так, и эдак: с видом профессионалов и с примесью хамства, на его-то вкус. И данное ими снисходительное согласие явственно демонстрировало – если хоть у кого-то еще оставались на этот счет сомнения, – что Сент-Экзюпери в их глазах сильно захиревший аристократический род. И это при том, что он скрыл-таки от них, что его мать, графиня по рождению, вынуждена работать медсестрой в местной больнице, зарабатывая себе на жизнь. Он категорически не желает, чтобы они снисходительно, сверху вниз, обсуждали его мать.

Луиза, напротив, колечку страшно обрадовалась. Она тут же надела его на палец и театрально вытянула перед собой руку – полюбоваться, словно оно ее несказанно украсило. Если оно и показалось ей дешевкой, то она ничем себя не выдала. И в тот момент он любил ее так сильно, как никогда раньше. Голосок Лулу отвлекает его от этих раздумий.

– Ты ведь доволен новой работой, да? Месье Даниэль-Винсент был так любезен, порекомендовав тебя на это место. Вот увидишь, очень скоро ты станешь заведующим отделом.

Он кивает, но