В открытое небо - Антонио Итурбе

самолет в эту точку. Приземление практически вслепую. Снижается он, будучи настолько занят управлением, что для страха просто нет места. Шасси касаются земли, и вот уже самолет достаточно уверенно катится по полосе, остановившись в назначенном месте. Приземление выполнено превосходно.

Он глушит мотор и на несколько мгновений остается сидеть в кресле пилота. Хочется побыть одному: насладиться моментом, разжевать его, высосать из него все соки.

Спустя несколько дней приходит приказ о его переводе пилотом в эскадрилью под Мецем. Но Мец кажется ему слишком маленьким и провинциальным городком.

Не для того же он стал пилотом, чтобы лопать в Меце лотарингские пирожные с заварным кремом!

Так что он идет в офис части и просит направить его добровольцем в Сирию. Сержант выдает ему бланк, его нужно заполнить и подписать. В одном из пунктов этого бланка требуется указать обоснование ходатайства. Предусмотрено несколько строчек, но он обходится одним словом: «летать».

С вещмешком за спиной и квалификацией пилота он выходит из казармы, которая теперь, когда он ее покидает, видится ему совсем старым, разрушающимся зданием. Но прежде, чем закрыть навсегда эту дверь и отправиться на вокзал, нужно сделать еще одно, очень важное для него дело.

Ангар на летном поле тих. Только шорох вересковых метел выдает присутствие полудюжины солдатиков, подметающих полосу – из конца в конец, как всегда. Березовский скрылся в своем крошечном кабинете, забитом ржавыми железками и беспорядочно разбросанными инструментами, там он пытается выровнять искривленную шайбу. На нем все тот же заношенный комбинезон с масляными пятнами разных размеров, некоторые из которых похожи на тень от медалей, сорванных с его груди. Заметив краем глаза Мермоза, он, не отвлекаясь от своего занятия, слегка хмурит брови.

– Березовский…

Мермоз не успевает продолжить, потому что тот поднимает руку, прерывая его.

– Прощай и доброго пути, – говорит Березовский, не отрывая взгляда от неподдающейся шайбы.

– Я пришел поблагодарить вас.

Ефрейтор ворчит что-то себе под нос и продолжает возиться с шайбой. Так что Мермозу не остается ничего другого, кроме как, простояв полминуты перед ефрейтором и понаблюдав за сосредоточенными усилиями по выправлению негодной железяки, взять с пола вещмешок и направиться к выходу.

– Мермоз!

Березовский смотрит прямо на него – широко открыв глаза и высоко подняв брови, как он делает всегда, когда хочет сказать что-то важное.

– В вашем распоряжении, господин ефрейтор.

– Когда будете там, наверху… слушайте мотор. Слушайте.

Мермоз кивает, и Березовский снова возвращается к своему бесполезному занятию по выпрямлению шайбы, которая уже никогда не станет круглой, подобно поломанным жизням, которым уже не суждено распрямиться.

Глава 9. Фабрика Тюильри-де-Бурлон (Париж), 1923 год

На столе высится стопка желтых папок. Окно кабинета, в котором Тони трудится вместе с еще тремя бухгалтерами, выходит во внутренний двор. Привыкнув смотреть на мир с высоты в тысячу метров, он думает, что это окошко не ведет никуда. Он бросает взгляд в окно своего офисного здания и напротив видит другое здание, такое же. Город – домино из одинаковых костяшек.

Он думает о днях, что прошли после его выписки из больницы. Если бы его вышвырнули из армии за то, что он взялся пилотировать не ему предназначенный самолет, все было бы намного проще. Но ему сообщили, что назначенная ему мера взыскания – пятнадцать суток гауптвахты. Наименьшее наказание – ласково отшлепали, можно сказать.

Из головы не идет удивленное лицо командира, когда он сказал, что намерен подать в отставку.

– Страх как следствие катастрофы?

– Никак нет, господин полковник!

– Но ведь вы безумно любите летать… даже, наверное, слишком.

– Точно так, господин полковник.

– И вас перестали интересовать полеты?

– Никак нет, господин полковник. Ничто не могло бы сделать меня счастливее, чем прямо сейчас сесть в кабину пилота и взлететь.

– А, понимаю! Вы нашли работу в гражданской авиации с лучшим заработком.

– Никак нет, месье.

– Но что тогда?

И Тони вспоминает, как он покраснел, когда произнес:

– Я всем сердцем люблю женщину, на которой собираюсь жениться. Но любить то и другое у меня нет возможности.

Последующие недели оказались странными. Врач уверял, что его самочувствие не может быть следствием ушибов и трещины в ребре, но фокус был в том, что ходить было тяжело, ноги будто бы чугуном налились. Он чувствовал, что попал в ловушку небывалой силы – ловушку земного притяжения и она не позволяет ему отрывать ноги от поверхности земли.

Ему пришлось обратиться к матери за помощью, потому как с деньгами становилось туго. И он счел за благо принять предложение со стороны маминой кузины, Ивонны де Лестранж, поселиться в ее доме, экономя тем самым на аренде жилья.

А вот Луиза, наоборот, просто светилась, и ее радость стала его радостью. Она целыми днями обдумывала, каким будет дом, в котором они когда-нибудь будут жить, и дом этот виделся ей чем-то вроде замка, обставленного по последней моде мебелью в стиле ар-деко, на чердаке которого они непременно будут устраивать поэтические вечера. И очень сердилась на его бессмысленные ответы наобум на ее вопросы, когда она интересовалась, какие шторы он предпочитает: шелковые или шерстяные.

В эти недели ему пришлось почувствовать на себе и враждебность со стороны одного из братьев Вильморен. До его ушей дошло, что его называют не иначе как