Тетрадь вторая - Марина Цветаева

<Пробел в несколько строк >

Говорят, держала себя хорошо. Во всяком случае, ни одного крика. (Все женщины: — Да Вы кричите! — Зачем? — И только одна из них на мое ( — Ну как?) тихое: «Больно». — И нужно, чтобы было больно. Единственное умное слово, а любила меня — больше всех (А. И. А<ндреева>).) В соседней комнате сидевшие утверждают, что не знай — что, не догадались бы.

* * *

Sonntagskind — будет понимать речь зверей и трав. Mittagskind — но в Mittag’e уже Sonntag: зенита. Flammenkind —

Flamm’ wird alles was ich fasse

Kohle — alles was ich lasse —

Flamme bin ich sicherlich![101]

* * *

И (материнская гордость) — особый огонь: синий.

* * *

У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса, А. И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова, Катя и Юлия (!!!) Рейтлингер. Чешка — цыганка — волжанка — татарка — и две немки. (Городок Reutlingen, либо на Неккаре либо на Рейне). Причем одна из этих немок[102] — православная (лютая!) монашка, в черной рясе с широченным ремнем, строгая до суровости и суровая до свирепости — иконописица — сидела и три часа подряд молча терла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума. Воплощение чистейшего долга, во всей его неприкрашенности, ничем-не-скрашенности и безрадостности. Сидел протестант, больше — солдат Армии Спасения и выполнял свой долг.

Муна Б. (татарка) была как тень и наверное думала о своем несбыточном сыне от Р<одзевича> — о котором — немножко — с снисходительной над собой — и ним — и всем — улыбкой немножко думала и я (не забыть записать этой дичайшей сцены ревности, в кафэ, когда узнал, что у меня будет сын. Сначала — радость, потом, когда сообразил — ревность. Но всё это смыто ПОТОКОМ КРОВИ РОЖДЕНИЯ.)

Муна Б. при ребенке напоминала татарскую невольницу — «полоняночку» — м. б. даже ту, разинскую — черные бусы глаз создавали чадру... Инородческая тишина над тайной...

В. Г. Чирикова (актриса, волжанка) кокетничала как всегда со всеми и всем, старая актриса просто — играла: в молодую мать (это я без злобы, она и молодой матерью будучи — играла, доигрывала) в молодое материнство, всё равно чье, ее или мое... — А он прехорошенький! Почти что — горбоносый! А ноздри! ноздри! Прямо — Шаляпин — наполняя комнату и, мне, голову жестами рук в браслетах и всплесками юбок искусственного шелка, особенно свистящего.

...Цыганка (А. И. Андреева) над ребенком была воплощением звериного материнства, <пропуск одного-двух слов>, матерью-зверем и даже зверью. Сначала отдав дань его исключительности:

— лоб!!! Сейчас видно, что сын интеллигентных родителей! и исключительности имущественного положения:

— А сколько «спинжаков» тебе на<дарили?>, сколько жилетов! И хотя бы — одни штаны!

— Вы не так кормите! Подымите выше! Да разве это — грудь? Как в такой груди может быть молоко?? Что там, вообще, может уместиться? Не удивительно, что он недоволен, я бы на его месте... Я бы на Вашем месте просто дала бы ему цельного молока от коровы. Доктора? — Богатырь!

...Как — и это всё? И Вы думаете, что он может быть сыт? Ничего, что ничего нет — хотя иллюзию оставьте. А я бы на Вашем месте просто настояла бы ему овса — и т. д. и т. д. — самовластно, ревниво, нетерпимо и нестерпимо, доводя меня до тихих слез, которые я конечно старалась загнать назад в глаза или слить с боков висков — помню даже тихий стук о подушку — ибо знала, что всё это от любви: ко мне, к нему, к живому, и от жгучей, м. б. и неосознанной раны, что всё это — не с нею и с нею уже никогда не будет. (Безумно-любимый Л. Андреев и сорок, а м. б. и больше, лет.)

— У А. И. к нему естественные чувства бабушки — улыбаясь сказал мне мой доктор.

— Не бабушки — подумала я — бабушки отрешеннее. Не бабушки, а матери к невозможному, несбыточному последнему. Сейчас — или никогда. И знает, что — никогда...

* * *

...И еще — няни. Вот Катя Р., сестра того женского квакера с наждаком. Катя Р., высокая, белокурая, шалая. Всегда коленопреклоненная — то перед одним, то перед другим. На колени падающая — с громом. Катя Р., с целым мешком дружбы и преклонения на спине — через горы и холмы Праги — защитного цвета мешок, защитного цвета дождевой плащ — огромными шагами через горы и холмы Праги, а то и из Праги во Вшеноры — с чужими делами и долгами и заботами в мешке — носящая свою любовь на спине, как цыганки — детей, <фраза не окончена>

Катя Р., так влюбленная в мои стихи — и так влюбленная в С.

...Она и Алю носила на спине, даже галопом, по нешуточным горам Вшенор — огромную толстую десятилетнюю Алю — чтобы порадовать — ее и что-то себе — лишний раз — доказать. Ту Алю, которая ее на мокропсинской горе (можжевеловый кипарис: Борис) под предлогом видом <так!> шоколадных конфет накормила козьими — в сахаре.

Эта буря меня обслуживала — тихо, этот лирический водопад тихо звенел о стенки кастрюлечек и бутылочек, на огне страстей варилась еда. В Кате Р. Георгию служили побежденные — демоны.

* * *

«Мать мальчика». (Александра Захаровна Туржанская.) Тоже любившая С. Мать мальчика Лелика, одинокая мать брошенная отцом. К ней я тогда ринулась со своим страшным горем (Р<одзевичем>) и она как тихое озеро — приняла.

Белая комната с ежедневно, до страсти! мóемым полом, с особой — нечеловеческой страстью! в малярийные дни. Откроешь дверь и в саду — т. е. в окне, в котором яблоня, которое — яблоня. Поскольку помню — вечно-цветущая. Просто — райская. Кроватка. Плита, чище зеркала. К ней другие ходили за пирогами, я — за тайной — всего ее непонятно, неправдоподобно-простого существа. И с самотайной — себя. «Есть на свете, друг Горацио, вещи, которые и не снились мудрецам» [103]. Шекспир здесь, конечно, о простых вещах говорит. «Мать мальчика» была именно такая вещь, такой простоты — вещь. Чего никто не понимал кроме меня. (А она?)

Монашка. Православная. M. б. — Флёнушка из «В лесах и на горах».[104] Отцветшая, отбушевавшая Флёнушка. Бескровное лицо с прозрачно-голубыми — секундами непроницаемо-сизо-дó-черна-синими — глазами, ровно столько губ сколько нужно для улыбки, — улыбка без губ —

Прямоносая, лицо молодой иконы. Таких, в старину, за эти глаза — жгли. А нынче они — с этими глазами — по ресторанам. И хорошие «чаи» — за эти глаза. (Моя тоже была — в Константинополе.)

Игрой случая страстно любила мой детский «Волшебный фонарь» и из всех книг увезла, когда бежала, только его. Его и Евангелие. (М. б. за сходство с молитвенником.) В Константинополе его у нее украли (по русск<ому> выразительному слову «зачитали», т. е. так читали, что ничего не осталось — владельцу. То же самое, что «заспать» младенца.) Познакомились через Алю, ходившую играть к сыну «матери мальчика». Не сразу. Она за моим именем не гналась. Ждала событий.

Честно могу сказать, что последующая любовь к С. ни в чем не помешала ее любви ко мне. Она его знала и знала что я для него. Верьте вяжущим вам фуфайки и няньчущим Ваших детей. Эти за Вас — в огонь пойдут.

* * *

И вот ежедневное явление на пороге. — Здравствуйте, М. И. Здравствуй, Борис! — не спрашивая как моя ревнивая цыганка: — Зачем — Борис? Сейчас все — Борисы! (Я: ?) В честь Пастернака? И Пастернака бы нужно было переименовать, а не то, что... Ну, в честь Пастернака — еще что-нибудь. Книгу ему напишите...

Это было воплощение тишины, уместности, физической умелости. Как дома пироги у нее возникали сами — без рук — или только с помощью рук — и даже не рук, а нескольких (заклинательных, навстречу и по желанию вещи) движений — так и здесь:

— Переложить «Бориса» — перестлать мне, не прикоснувшись ко мне, постель — руки сами, вещи сами, магический сон, тишина.

(Катерина из Страшной мести, Катерина из Грозы. И еще:

Катя-Катерина,

Разрисована картина.

Катя коврик вышивает,

Офицера поджидает.

— Офицер молодой,

Проводи меня домой!

А мой домик на горе —

Два окошка во дворе.

* * *

Два — как глаза. И не как, а: — глаза. Два синих глаза.)

— Я никогда не любила своего, как я люблю этого. Я своего, маленького, не любила. Стеснялась. Ни за что бы не взяла на руки —

совершенно не понимая, до чего она вся, всё девичество и всё первое-женское, и всё последующее женское, до чего ВСЁ — в этом признании. И до чего это признание — закон.

* * *

Такие у тебя, Мур, были няни.

* * *

Не забыть посещения — нет, именно визита, а не посещения — католического священника о. Абрикосова.[105] Шелковая ряса, шелковые речи, поздравления, пожелания. Его единственного из всех мужских посещений я — <фраза не окончена>. С ним, перед ним единственным — ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе <сверху: шелку>. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую как могу. (А лежа — физически трудно.)