Пьесы - Николай Гуриевич Кулиш

а потом уже товарищи или господа, Савватий Савельевич!

Г у с к а (радостно). Я так и знал, что вы именно так думаете, Пьер. Простите меня, старика, за фамильярность, но я ведь вас знал еще Пьериком. Вот таким вот, помнишь, Секлеся? Из Киева?

К о н д р а т е н к о. Да.

Г у с к а. Садитесь! Неужто закрыли? Храм науки?

К о н д р а т е н к о. «Геу миги!» Да! Вместо храма науки там теперь большой вопросительный знак.

Г у с к а. Садитесь, коли так, вот в это кресло, Пьер, — одно теперь держим. Садитесь и скажите, скоро ли все это кончится — революция, военный коммунизм и все?..

К о н д р а т е н к о. Революция уже кончилась, Савватий Савельевич. Ее уже нет!

Г у с к а. Почему же тогда, скажите, кругом что-то такое странное творится, что я уже не узнаю жизни. Престранное что-то творится. Например, скажу вам секретно: недавно один мой знакомый, захворав испанкой, залпом полкварты самогона выпил и заставил жену азбуку коммунизма ему читать, а? Или еще чудней. Тулумбас, вы его знаете, двадцать лет апостола в соборе читал, ни разу не ошибся, а в это воскресенье, начав как следует (изображая) — «Апостола Павла чте-е-ение», вдруг слышим: «Я имел дом на Мещанской у-ли-це, отобра-ли, я отдал, имел я, — берет выше — дом на Базарной у-ли-це, отобра-ли, я отдал, имел я, — еще выше, — дом на Садовой у-ли-це, отобра-ли, я отдал, так куда же ты смотришь… боже?»… Да как заплачет-заплачет, а потом как захохочет. Истерика-с! Да-с. Ведь в самом деле три дома было и все отобрали, а вы говорите — революции нет, она кончилась, а?

К о н д р а т е н к о. Она есть, но это уже не революция. Революция — это когда март, половодье всенародных чувств, свобода на золотом челне, а не шинель нараспашку, не папироса во рту, не изогнутый штык, понимаете? Ах, если б и у нас дошла до конца настоящая, чистая революция!.. (После паузы.) Я слышал от Ахтисеньки, что вы уже не служите, Савватий Савельевич?

Г у с к а. Не могу! Пробовал, и не могу-с! В канцеляриях в шапках сидят, папиросы курят и каждый тебя товарищем обзывает. За что? Двадцать три года прослужил, до коллежского секретаря дослужился — и нате-с! Опять меня снизили, с простым писарем сравняли. Где же правда? А еще называются — революционеры! Борются за правду!

К о н д р а т е н к о. Разве они революционеры! Узурпаторы, Савватий Савельевич, демагоги эт цетэра!

Г у с к а. Вот она правда-с! А какая служба, какая служба до революции была! Красота! Рангов почитание достойное. У нас в учреждении тридцать служащих сидело, а тишина — муха пролети, было слышно. Лампадка неугасимая горела. На масло складывались. Не служба, а литургия-с! Домой с нее как из церкви идешь, бывало. А дома… Да, пожалуй, вам неинтересно слушать, Пьер-с?

К о н д р а т е н к о. Пожалуйста, Савватий Савельевич! Я тоже сейчас в таком настроении, что хочется сказать: «Невольно к этим берегам влечет и меня неведомая сила…»

Г у с к а. Покорно благодарю-с! А дома — пчелки, поросята, дочки встречают: «Папенька идет! Накрывайте на стол! Папенька!» Обедаешь — и на боковую. Как в лодке — на диване том — мечтаешь, плывешь. Тихо. Потом чай. Первую чашку горячего и только вприкуску, чтобы всю твою анатомию после сна промыло. А потом уже вторую, третью с вареньем, с наливками, да такими, что на всю губернию пахли, помнишь, Секлеся? А вечером Настенька и Пистенька запели тихонько, аккомпанируя одним пальцем, «Кри-ки чайки белоснежной, запах моря и-и сосны…»

А х т и с е н ь к а (Пьеру). Это папенькин и мой самый любимый романс.

Устенька, Настенька, Пистенька, Хростенька, Анисенька — все, кроме молчальницы Христеньки, ревниво, наперебой:

— И мой!

— Врешь, мой первый!

— Мой! Мне он первой понравился!

— Мне!

Г у с к а. Настенька! Ахтисенька! Спойте-ка его осторожненько, тихонько, чтобы все это еще лучшим показалось!..

Н а с т е н ь к а. Без аккомпанемента не выйдет так, папенька!

Г у с к а. Можно немножко и с аккомпанементом. Разрешаю. Только тихонько, конфиденциально!

Дочери обрадовались.

А ставни, между прочим, закройте!

С е к л е т е я  С е м е н о в н а. Темно же будет, Саввасик!

Г у с к а. Зато безопаснее. Можно будет свечку зажечь. Даже две. Разрешаю. Пусть в самом деле будто вечер будет, за окном заря — старорежимная хорошая заря. Пьер-с, а?

Тем временем дочери закрыли ставни, Секлетея Семеновна достала пару припрятанных свечей. Ивдя зажгла. После этого все вместе отодвинули старый шкаф и:

— Тсс! Тсс!

Вытащили из угла спрятанную фисгармонию. Хростенька села, замолола ножками. Настенька и Ахтисенька ангелочками по бокам стали. Хростенька заиграла, Настенька и Ахтисенька запели:

«Крики чайки белоснежной,

запах моря и сосны,

и немолчно безмятежной

плеск задумчивой волны».

Г у с к а (растроганный). Какая ароматная, какая сладкая жизнь была! Рождество, кутья, колбаса. Помните, Пьерик, какая колбаса была! Малороссийская!

К о н д р а т е н к о. Украинская, Савватий Савельевич!

Г у с к а. Только малороссийская-с! При ихней Украине такой колбасы нет и не будет-с! Принесут из кладовой, а она вся в смальце. Начнут жарить, а от нее шшш, аромат, так что апостолы на небе облизываются. Именины! Девять именин я справлял, Пьер. Да каких! Соседи, возвращаясь, всю ночь, бывало, блуждают, дороги домой не могут найти. А помнишь, Секлеся, как однажды, на именинах Ахтисеньки, Тулумбас с Туболей из-за Глинки поссорились, а?

С е к л е т е я  С е м е н о в н а (Пьеру). Тулумбас говорит, что Глинка лучше, а Туболя кричит, что — не Глинка.

Н а с т е н ь к а. А что Присовский, маменька, за Присовского стоял Туболя. А когда возвращались домой, стали на улице на колени…

Устенька, Пистенька, Хростенька, Анисенька, каждая, Пьеру:

— Туболя стоял на сухом. Присовский! — кричит.

— А Тулумбас…

— В луже, на коленях, кричит…

— Поклоняюсь великому гению!..

Христенька не выдержала. Перебила. Пальчиком в воздухе чирк-чирк.

С е с т р ы (прочитали). «Глинке, кричит!»

А х т и с е н ь к а (Христеньке, ревниво). Не задавайся, ведь Пьер уже знает, что ты обреклась. И вообще — если молчишь, так молчи!

Х р и с т е н ь к а (чирк-чирк). Идиотка!

Г у с к а (весь в воспоминаниях, еще более растроган). Музыкальные люди! Музыкальные оба-с! Жизнь была. Даже в пост, в великий перед пасхой пост, нам во сто раз вкуснее жилось, чем теперь на первое ихнее мая. Бывало, на поклонах в соборе стоишь, а уж тебе в воздухе пасхой пахнет. Мечтаешь и ждешь. Верба зеленеет. Вербное воскресенье. С заутрени приходишь со свяченой вербой. (Дочерям.) Помните, Устенька, Настенька, Пистенька, Христенька, Анисенька, вербу?

Дочери, вспомнив, головками закивали, засмеялись, одна за другую попрятались.

Г у с к а (будто в самом деле со свяченой вербой). Верба бьет, не я бью. Через неделю пасха!..

Дочери, как будто и в самом, деле маленькие, в кроватках ручками позакрывались, одеяльца на себя натягивают:

— Ой, папенька! Ой! ой!..

Г у с к а (в воспоминаниях). Потом чистый четверг. Страсти. Свечей, свечей!.. Каждый со свечой. У меня же семь горело в ряд. (Показал на дочерей.)

Они и это вспомнили, стали все в ряд, каждая будто со