Голосуйте за Берюрье! - Фредерик Дар

– У него, у этого Матье, есть какие-нибудь родственники?

– Не думаю.

– Что это был за человек?

Он кажется обеспокоенным, и его левый глаз начинает вращаться, как у маленького негритенка из сказочной Банании.

– Вы говорите о нем в прошедшем времени? – спрашивает он.

– Даже не знаю почему... – говорю я. – Так как он до сих пор пока значится без вести пропавшим.

Я повторяю свой вопрос:

– Что это был за человек?

– О, обычный тип, который крепко выпивал. Он живет в этом краю лет пятнадцать.

– Вот как? Он не местный?

– Нет. Он прибыл сюда откуда-то и остался здесь, я даже не знаю, как и почему. Он облюбовал и снял себе хибару... Начал подрабатывать то там, то там. Ухаживал за садами, чинил заборы – одним словом, брался за все.

Я показываю на романтический двор, окруженный серой стеной в стиле Утрилло. Позеленевший фонтан, клумбы с кустами роз, лужайки образуют чарующий старомодный пейзаж.

– Где он находился в день убийства, когда вы открыли окно, чтобы его позвать?

Он указывает на лужайку в форме полумесяца, рядом с фонтаном, то есть почти что посреди двора.

– Вон там.

– Вы говорите, он подрезал кусты роз?

– Да.

Я чешу ухо.

– Матье Матье приходил сюда после убийства?

– Да. Впрочем, он оставался здесь все время в день убийства. Потом он приходил сюда каждый день вплоть до похорон. А после мы его больше не видели.

Странный тип этот садовник! Я был бы не прочь с ним познакомиться.

Я благодарю старика и решаю пройтись по саду. Я останавливаюсь у выступа розария и смотрю на окно библиотеки, где был убит Гаэтан. Что-то здесь не так. Я осматриваю двор. Нахожу на земле картонную коробку из-под завтрака. В ней еще сохранились остатки еды, приставшие к стенкам. В коробке полно земли и улиток. Матье Матье, видимо, ее забыл. Меня это настораживает. Меня все почему-то настораживает, но мне не удается до конца понять, как же все это произошло. Даже неспособность понять тоже настораживает меня. Обычно я соображаю лучше.

Я возвращаюсь пообедать в Сен-Тюрлюрю. Обитатели гостиницы осаждают меня вопросами. Я вежливо их отшиваю, чтобы посвятить себя моей Фелиции. Когда я вижу маму рядом с ними, я могу оценить ее скромность. Она смотрит на меня своими добрыми ласковыми глазами.

– Все идет как надо, мой малыш?

– Не совсем. Это настоящая головоломка!

Она говорит успокаивающим тоном:

– У тебя часто так бывает сначала, а потом все становится на свои места, и дело проясняется. Меня это подбадривает.

– Это правда, что господин Берюрье выставляет свою кандидатуру на выборы?

– Правда, мама. Это какое-то безумие! Мне этот отпуск надолго запомнится! Дела складываются таким образом, что я не удивлюсь, если завтра Толстяк получит уведомление об увольнении.

– Тебе бы следовало попытаться его отговорить.

– Я пытался, но в глубине души считаю, что его предложение, каким бы безумным оно ни казалось, может обернуться полезным для следствия.

– А если с Берюрье случится несчастье?

– Риск действительно есть. Знаешь что, давай обойдемся без десерта, и я поведу тебя на его предвыборное выступление. На это стоит посмотреть!

Куда ни посмотришь – всюду народ. От него даже площадь черна. Можно подумать, что не только город, но и весь департамент столпился здесь, чтобы увидеть и услышать отчаянного полицейского, который, рискуя жизнью, бросает вызов аполитичному убийце. Ему посвящена первая полоса газеты «Франссуар». Это слава. Фотография, представляющая его в профиль, как на медали, вместе с героическим экс-унтер-офицером Морбле, занимает четыре колонки.

Мне приходится предъявить свое удостоверение, чтобы проложить дорогу к залу. Эстрада украшена трехцветными государственными символами. За столиком стоят два стула, а на столе – две бутылки какого-то мутного напитка с перевернутым стаканом на горлышке. Сооружение является одновременно колокольчиком и графинчиком для утоления жажды.

Атмосфера наэлектризована до предела. Народ перешептывается, вздыхает. Проем сцены, который известный певец Лео Ферре назвал бы неоновой блузкой, обрамляют три сверкающие буквы, являющиеся эмблемой новой партии, PAF. Вдруг совершенно неожиданно для присутствующих гремит музыка, исполняющая мотив песенки Иностранного легиона: «Вот и девочки пришли!» Зал встает. Из-за кулис слышится икотка, а затем появляется изрядно пьяный унтер-офицер Морбле, одетый в свою старую униформу. Ему аплодируют, он приветствует публику, укрощает ее неистовство и объявляет: «Дамы, девушки, господа и присутствующие здесь жандармы! Мне выпала честь, великая честь представить вам вашего нового кандидата. Его мужество вдохнет в вас новую жизнь, его программа вас очарует, и вы все проголосуете за...» Он откашливается и возвещает: «Александра... Бенуа... БЕ-РЮ-РЬЕ!»

Настоящий гром, дети мои! В сравнении с этой бушующей волной Cитлер в Мюнхене показался бы жалким дебютантом в салоне поэтов!

Звучит барабанная дробь, и в свете искусно направленного прожектора появляется Берю-Отважный. Мой Толстяк окружен героическим нимбом. Его подтяжка по-прежнему свисает до пяток, а шляпа (которую он так и не снял) сияет, как устрица на солнце. Он делает четыре шага и оказывается в центре эстрады. Он снимает шляпу для приветствия в стиле д'Артаньяна. Но шляпа выскальзывает у него из пальцев и, к несчастью, летит на яйцевидную и совершенно безволосую голову какого-то господина, сидящего в самом первом ряду. Господин срывает с себя этот гнусный головной убор. Я дрожу от ужаса. Шляпа Берю действительно соответствует своему названию, поскольку украсила как раз голову шефа34.

Именно так: Большой босс находится здесь собственной персоной, более бледный, чем испуганная посадочная льдина в Арктике, более мрачный, чем смертный приговор. Он не поленился прибыть из Парижа в Белькомб, чтобы разобраться во всем на месте.

– Но, Антуан, послушай, неужели это?.. – бормочет мама.

– Ужели, мама, это в самом деле Старик. Могу предсказать головомойку, которая войдет в анналы полиции. Мне кажется, что скоро нам с тобой придется покупать галантерейную лавку. Ты будешь сидеть за кассой, а я – отмерять клиентам резинку.

Берю поднимает вверх руки в форме буквы "V". Ему устраивают настоящую овацию. Он элегантно откашливается и начинает:

– Белькомбежцы и белькомбежки... Если я предстаю пред вами по известному вам поводу, то не потому, что я металломай35. Я считаю, что режим неверия и апатии ни к чему хорошему не приводит и что если с ним смириться, то это не достойно француза.

Публика неистовствует.

– У него не так плохо получается, – улыбается моя нежная, великодушная Фелиция.

Ободренный публикой, Берю еще более усиливает свой голос бродячего торговца рыбой:

– Из-за того, что какой-то недоносок, которого все равно рано или поздно схватит мой шеф, знаменитый комиссар Сан-Антонио, изображает из себя неуловимого злодея, все партии наклали в штаны. Они думают, что представляют французский народ, а сами сразу прячутся в кусты, как только возникает опасность!

Его прерывает шквал оваций. Умеет же он говорить с народом простым и прекрасным языком, этот Верзила! Он находит такие слова и выражения, которые публика заглатывает с ходу.

– Тихо! – гремит Морбле, которому не терпится напомнить о себе. Он наливает стакан вина и подвигает его Берю.

– Держи, друг мой, выпей это!

Берю выпивает стакан одним глотком, и публика достойно приветствует этот подвиг. Войдя в раж, Толстяк хватает бутылку и, потрясая ею, поднимает вверх, словно боевое знамя и символ надежд.

– Вот что движет нашей партией!

Он пьет из горлышка, вытирает губы рукавом и продолжает:

– Я, Берюрье, говорю убийце, если он находится в этом зале, – я жду тебя, приятель, и я не боюсь тебя! Попробуй меня убрать, я к твоим услугам!

Я отказываюсь продолжать описание вызванного этим заявлением восторга собравшихся.

Его Величество продолжает свою речь:

– Если мой приятель Морбле и я создали PAF, то лишь для того, чтобы высказать свою точку зрения на местную проблему...

И шутливо добавляет:

– И даже на проблему столичного департамента! В зале громко смеются. Толстяк в это время приступает ко второй бутылке. По его красной пылающей роже струится пот.

– Белькомбежцы и белькомбежки! Надо смотреть будущему в глаза, а не играть в бирюльки! Нужно принимать неотложные меры, или мерки, как сказал бы мой портной. Сейчас я вам их перечислю по порядку.

Он поднимает большой палец.

– Начнем сначала: рабочий класс.

Раздаются бешеные аплодисменты, поскольку эта формулировка всегда встречает отклик в любой аудитории.

– Вот как мне это все представляется: повышение зарплаты на восемьдесят процентов...

Публика неистовствует. Он успокаивает ее и продолжает:

– Телевизоры на всех заводах. Нет никаких оснований, чтобы бедняги, которые надрываются у сверлильных и токарных станков, не могли посмотреть футбольный матч, если он проходит после обеда! То же самое для регби, пениса, атеизма, пенк-понга36 и тому подобного. Затем обязательный винный перерыв два раза в смену с бесплатной раздачей напитков и дегустацией новых марок...