Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

начала, как только зашёл в девятый вагон, я понял, что у меня в «Югре» ничего не получится и эта поездка — просто отпуск, который рано или поздно закончится.

В какой-то момент дождь прекратился и белёсый туман наполнил сумерки. Он стелился по земле рваными клочьями, оплетал холодными щупальцами мои голые лодыжки, забирался под штанину, и меня начал бить мелкий озноб.

Сумерки сгущались. В окнах зажигался свет и маячили какие-то плоские тени, словно вырезанные из картона. Хлопнула дверь дальнего подъезда, и послышались быстрые шаги. На балконе четвёртого этажа тихонько матерился пьяный мужичок, бормотал себе под нос что-то невнятное и сплёвывал периодически в палисадник, а потом туда же полетел горящий окурок, рассыпаясь алыми искрами.

Я глянул на часы: 18:25.

— Ладно, — прошептал я, — буду ждать до двенадцати, а потом, если ничего не произойдёт, вернусь к Марго… А если произойдёт?

Я задумался: «Как добираться до «Югры»? Ловить машину? Идти пешком? Или отсидеться до утра в Небуге?»

«Короче, буду решать проблемы по мере их поступления. Сейчас для меня главное — это собрать волю в кулак и дождаться зверя. А если он гасится у приятеля, или его опять закрыли?» — подумал я и продолжал внимательно следить за угловым подъездом.

— На таких людей совершенно нельзя положиться… Настоящий раздолбай! — недовольно ворчал я.

Заметно похолодало, и меня грела только одна мысль: «Я нашёл его. Я знаю, что рано или поздно мы всё равно встретимся. Я буду приходить сюда каждый день. Я пущу здесь корни, и плевать я хотел на Калугина. Я никуда не поеду, пока не увижу эту мразь».

Наплывали воспоминания, навязчивые и липкие, как дурной сон. Похожий нарратив — только декорации другие — тянулся весь июль и половину августа, до самого моего отъезда из Тагила. Я был просто одержим сверхзадачей: поймать Шалимову на измене. После того как я сломал ей палец, мне начало казаться, что она вынашивает план мести, а как известно, лучшая женская месть — это измена.

Я представлял в своём воспалённом мозгу, как она потешается надо мной, как ловко обставляет свои грязные делишки и как в полном отрешении, с закатившимися зрачками, отдаётся молодому жеребцу.

Я всегда был человеком подозрительным и никогда не верил женщинам, потому что многие «добропорядочные» жёны изменяли своим «замечательным» мужьям именно со мной, а ещё в моей любовной практике имели место быть совершенно вопиющие случаи, когда юные особы отдавались мне сразу же после свадьбы и даже незадолго до неё. Они словно пытались получить моё благословение и, лёжа на скомканных простынях, произносили с загадочным видом банальную фразу: «Эдичка, а я замуж выхожу», — и так мило-мило улыбались.

Ох, не завидовал я их мужьям и всегда боялся надеть на себя подобное ярмо, а вот Ленке я почему-то сразу же поверил: настолько она была искренней во всех своих проявлениях и поступках. В ней совершенно не было «подполья», то есть лицемерия, расчётливости, зависти, мелочности, подлости. Когда мы познакомились, она была открытой, наивной, и лучезарная улыбка освещала её иконописный лик.

Итак, я всегда был крайне недоверчивым в любовных отношениях, и ко всему ещё в поведении Татьяны наметилась очень неприятная тенденция: она начала отлынивать от секса и всем своим видом демонстрировала охлаждение. В такие моменты я ловил на себе, как мне казалось, довольно странный насмешливый взгляд, а ещё она отпускала в мой адрес опрометчивые колкости, типа: «Мне нужен молодой весёлый парень, а то я что-то заскучала с тобой, дружок. По-моему, ты беспокоишься только о своём реноме и боишься, как бы не пролететь. Это не любовь. Это просто игра, к тому же игра скучная и опасная, в первую очередь для меня».

Иногда она забывала про свой статус конченной стервы и становилась по отношению ко мне предельно ласковой и внимательной. Она заботилась обо мне, то есть готовила макароны с тефтелями, жарила по утрам яичницу, а с похмелья могла сгонять за пивком. На эти перемены я реагировал в большей степени болезненно, нежели на привычный холодок. В такие моменты во мне начинался бесполезный диалог, которым заканчивалась любая неординарная ситуация в моей жизни. В итоге я приходил к выводу: либо она играет со мной, раскачивая психику двойственным поведением, либо заглаживает вину. «В любом случае ей доверять нельзя… ехидна длинноносая», — думал я, поглядывая на неё сквозь прищуренный глаз.

Я мог часами просиживать в засаде. Я помню эти провалы во времени: семь-девять часов с вечера до утра пролетали на одном дыхании, потому что мотивация была мощная. Я сидел на подоконнике в наушниках, смотрел на её тускло горящие окна с пурпурными занавесками и прослушивал радиоэфир на частоте 74 FM. В телефонной коробке сидел «жучок» — маленькая электронная плата с одной катушкой и парочкой транзисторов.

Прослушивание её телефонных разговоров ничего не дало, и тогда я предположил: «Грамотно шифруется, бестия. Нужно придумать что-то новенькое, что-то из ряда вон выходящее». Я придумывал всё более изощрённые способы её «разработки», и всё было грамотно, и всё было профессионально, но не было никаких результатов, не было никакого тревожного кабанчика, хотя я видел совершенно явственно его тёмные какашки на белом свежевыпавшем снегу.

Мне даже не приходила в голову мысль, что ей просто не нужны невинные жертвы и она не собирается втягивать в эту игру какого-нибудь мальчика, чтобы я в финале благополучно его ухлопал, как Гамлет ухлопал Лаэрта. Поэтому козлом отпущения она назначила меня и только со мной играла в эту жестокую игру, собрав в пучок всю свою волю и энергию.

Снова забегали барабашки по жестяной крыше. С козырька к подножью беседки струилась дождевая вуаль и окутывала меня холодным туманом. Горящие окна домов смотрели на меня из темноты, словно глаза огромных чудовищ, и ждали, когда я усну, чтобы сожрать меня. В голове появилась свинцовая тяжесть, глаза закрывались сами собой, а на внутренней поверхности век бежали какие-то чёрно-белые картинки и мелькали незнакомые лица… «Блядь!» — орал я во сне и заставлял себя проснуться усилием воли.

— Не спать! Соберись! Возьми себя в руки! — умолял я этого слабака, которого тащил за собой всю свою жизнь.

— А помнишь двух пацанят? — обратился я к нему. — Такие милые…

Я улыбнулся, когда