Париж - Эдвард Резерфорд

К середине апреля было решено, что вместо прохождения курса в санатории Шарли вернется в квартиру на улице Бонапарта, где за ним будет присматривать нанятая Мари сиделка.

В дом потянулась цепочка друзей, желавших навестить раненого, а когда гостей не было, Шарли постоянно говорил по телефону. Отец каждый день читал ему газеты и обсуждал новости. Мари играла с ним в карты. Казалось, Шарли сохранял бодрое расположение духа, но потом возникло одно досадное обстоятельство.

Началось все с пустяка. Один из приятелей сделал вид, будто считает его травму последствием неудачного спуска на лыжах. Через день шутка обошла всех знакомых. Подразумевалось, что это не более чем безобидное поддразнивание, тем не менее она отражала то, что окружающие думают о Шарли: богатый аристократ, который ищет развлечений в спорте.

Вероятно, Шарли и не возражал бы против такого мнения, если бы не ситуация в мире.

Дело в том, что в апреле Гитлер снова начал действовать. На этот раз объектом его устремлений стала Скандинавия: Дания и Норвегия пали, их монархи были вынуждены признать германское господство. В Англии Чемберлена на посту премьер-министра сменил более воинственный Черчилль.

– Мне нужно быть в строю, мы вот-вот начнем воевать, – стонал Шарли. – А все будут говорить, что меня там не было из-за дурацкой лыжной травмы.

– По-моему, никто не верит, будто Франции придется воевать, – утешала его Мари.

Она говорила правду. В эти теплые майские дни парижане стали собираться за столиками перед кафе и наслаждались солнечным светом, как будто Гитлер и его армии существовали в какой-то другой вселенной.

– Но ты – ты думаешь, что война будет, да? – уточнял Шарли, и она не могла отрицать этого.

С Роландом Мари была откровенна:

– Я так счастлива, что он сейчас не на фронте.

Разумеется, ни в чем подобном Роланд признаться не мог.

– Мальчик не может идти в бой на костылях, – проговорил он, – и больше не о чем рассуждать.

Французская кампания Гитлера началась десятого мая. Волна блицкрига прокатилась через Бельгию, Голландию, крошечный Люксембург и Арденны. Немецкие танковые и моторизованные дивизии ворвались во Францию через разрыв между линией Мажино и франко-британскими силами, охраняющими северные прибрежные равнины.

Все случилось так быстро, что в последующие годы люди говорили, будто французы испугались стремительной атаки и не стали бороться. Вовсе нет. Французы сражались героически. Но, как было и во время Великой войны, высшее командование не успело приспособиться к новым методам ведения боя и к современному вооружению. Обязательная к середине века комбинация большого количества танков и прикрытия с воздуха во французской армии отсутствовала. Даже танковая дивизия бравого полковника де Голля была вынуждена отступить под напором мощных воздушных контратак немецких «юнкерсов».

Всего за несколько дней Франция потеряла сто тысяч человек – и это не ранеными, а убитыми.

К началу июня британские соединения вместе со стотысячной французской группировкой попали в ловушку на побережье возле Дюнкерка, в то время как Париж стоял перед немецкими армиями практически беззащитный.

Шарли сходил с ума.

– Я сижу здесь и ничего не делаю, чтобы спасти свою страну! – восклицал он.

Но его отец смотрел на вещи более реалистично.

– Ты ничем не помог бы, – мрачно отвечал он сыну. – Война уже закончена. Британцев вот-вот уничтожат под Дюнкерком, и это станет точкой.

Роланд был прав – и чудесным образом все-таки ошибся. Гитлер, выиграв войну, этого не понял. Он опасался, что его фронт слишком растянут (правда, союзники не имели сил, чтобы воспользоваться этим). А еще Гитлер возложил слишком много надежд на то, что люфтваффе прикончат британскую армию на песчаных пляжах Дюнкерка, и потому не спешил действовать. Благодаря этому ниспосланному небесами военному просчету Париж несколько дней спустя узнал, что почти треть миллиона британских и французских солдат были успешно перевезены на другой берег Ла-Манша.

Но саму Францию спасти уже было невозможно. Франция была потеряна. К десятому июня началась эвакуация. Роланд сказал Мари и Шарли, что им всем нужно ехать в замок.

– Немцы оккупируют Париж. Если они займут квартиру, значит так тому и быть. Но мы любой ценой должны спасти замок.

Они отправились в путь на рассвете, но дороги были запружены людьми и машинами, поэтому до места добрались только в темноте. На другой день они услышали, что Париж объявлен открытым городом, дабы избежать разрушения во время штурма. Еще через пять дней престарелый генерал Петен, герой Великой войны, сумевший без лишнего шума подавить мятежи, возглавил правительство Франции в качестве премьер-министра.

– Это хорошо, – заявил Роланд. – У Петена много здравого смысла. Он – человек, которому можно верить.

А когда буквально на следующий день Петен подписал перемирие с немцами, Роланд только пожал плечами и сказал, что старику просто больше ничего не оставалось.

Настойчивое желание Мари слушать по радио канал «Би-би-си» всегда служило для Роланда и Шарли поводом для подшучивания. Сигнал был слабым, но она умудрялась поймать волну даже в замке.

– Ты слишком долго жила в Англии, – говорил Роланд, сопровождая свои слова нежным поцелуем. – И убеждена, что только английские новости заслуживают доверия.

Но именно благодаря этой привычке Мари семья услышала трансляцию, о которой большинство французов вообще не знали.

В тот самый день, когда Петен объявил о перемирии, ближе к вечеру Мари спешно позвала Роланда. Шарли уже был с ней в комнате, сидел перед радиоприемником, положив больную ногу на табурет.

– Сейчас будут передавать декларацию французского офицера, который только что прилетел в Лондон.

– Что за декларация?

– Не представляю.

Голос, зазвучавший из динамиков, был глубоким, звучным и твердым. Вопреки словам и действиям Петена он заявил, что Франция не пала, что Франция никогда не сдастся и что французы, находящиеся сейчас вне пределов страны, в колониях Франции и Англии, с помощью других наций, включая заокеанскую Америку, вернут свободу и величие. И он призвал всех солдат и офицеров присоединиться к нему как можно скорее.

Воззвание ошеломляло. Оно было составлено в выражениях столь же величественных, сколь и простых. Радиоволны донесли слова о том, что этот человек, несмотря на невысокое и лишь недавно полученное звание генерала, провозглашает себя единственно легитимным правительством Франции и что на следующий день он снова выступит по радио из Лондона.

Имя этого генерала было де Голль.

– Это тот самый человек, который хотел больше танков, – вспомнила Мари. – Тот самый, о котором мне говорил английский офицер после Мюнхенского соглашения.

– Он сумасшедший, но вызывает уважение, – высказался Роланд.

Шарли промолчал.

Но уже наутро он сказал Роланду и Мари о том, что собирается делать.

И сердце Мари сжалось.

История не знает, когда конкретно началось французское Сопротивление. В трех своих радиовыступлениях в июне 1940 года – восемнадцатого, девятнадцатого и двадцать второго числа (это последнее было более длинным, и его услышало больше людей) – де Голль призвал все вооруженные силы прийти на помощь своей стране, но не упоминал о каких-либо действиях внутри страны. До 1941 года в этом смысле не произошло почти никаких значительных событий.

Однако был во Франции человек, который считал, что может точно сказать, когда и где появилось Сопротивление. Этим человеком был Тома Гаскон. Потому что именно он начал это движение.

Тома Гаскон бросил вызов Гитлеру и его режиму утром в субботу, двадцать второго июня 1940 года. В тот день сам Гитлер находился всего в полусотне километров севернее Парижа, в Компьене, где подписал новое перемирие. Это случилось в том самом вагоне, в котором когда-то подписали столь унизительное для Германии первое Компьенское перемирие, положившее конец Великой войне.

– Он приедет в Париж, – сказал Тома Люку, когда они сидели за столиком перед небольшим кафе возле «Мулен Руж».

– Точно мы не знаем.

– Разумеется, знаем. Он только что выиграл войну. Париж лежит у его ног. Он не может не приехать сюда.

– Ладно, может быть. Но когда?

– Завтра. – Тома посмотрел на брата так, словно сомневаясь в его способности мыслить. – Он занятой человек. Сейчас он здесь. Значит, приедет завтра.

– Ну и что?

– Он захочет подняться на Эйфелеву башню.

– Возможно. – Люк вынул сигарету и закурил. – Так многие делают.

– Ничего у него не получится. Он, конечно, надрал нам задницу, но ему ни за что не удастся посмотреть на Париж сверху вниз, как на свою собственность, с башни месье Эйфеля. Я ему не позволю.