Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Храбро бил он американцев в Корее, во Вьетнаме. Последней его должностью перед уходом в отставку была должность коменданта Курильских островов. Когда теперь из уст наших чиновников, не нюхавших пороху, я слышу, что можно, дескать, передать Японии один, ну два или три Курильских острова, у меня перед глазами всегда встает гвардии полковник комендант Курильских островов. И с горечью думаю, что дядя, наверно, в гробу переворачивается от этих слов. По приказу самодура Хрущева дядя был демобилизован, поселился в Волгограде, где его святыней стал Мамаев курган. Дожив до 82 лет, он тихо скончался от сердечного приступа во время зимней рыбалки на Волге. В память об этом легендарном сыне России остался скромный памятник на городском волгоградском кладбище среди колышущегося на степном ветру ковыля.

Еще одно яркое доказательство того, каким горячим патриотом был дядя Гриша. Шел голодный послевоенный 1946 год. Я учился в школе ФЗО № 5 в Ленинграде. В стране была жесткая карточная система. Нам карточки не давали – у нас было тогда, как говорили, трехразовое питание. Какое это было питание – страшно вспомнить. Мы, 16-летние парнишки, ходили всегда голодные. Время было очень тяжелое. Я жил один, и мне никто из родни ничем не помогал. От отчаяния я взял и написал дяде Грише откровенное, но пессимистичное письмо про мое житье-бытье. В ответ получил заклинание-наставление, как жить в героическом Ленинграде. «Костя, – писал дядя Гриша, – ты живешь в городе, где каждый камень – история, где каждый кусок земли полит кровью защитников города в годы блокады. Как тебе не стыдно так ныть и срываться?! Ты должен гордиться городом, судьбой, обстоятельствами, что ты попал в Ленинград, а не ныть. Должен все силы, знания, которые получаешь в ФЗО, отдавать на восстановление святыни нашей Родины – Ленинграда». Вот таким – не менее и не более – был его ответ мне.

Ранение

После освобождения Каспли от оккупации старики Елисеевы ушли жить в свою родную деревню Чачу. Как известно, она была окружена немцами и уничтожена вместе с ее жителями. Часть из них, правда, каратели взяли в плен, привезли в Касплю и держали в тюрьме, а потом расстреляли.

Дед, уже очень старый, был болен и лежал на полатях, когда я в сумерках пришел в Желуди. Бабы Тоти и их дочери Марьюшки дома не было.

– А как, дедушка, развести в хате огонь?

– Возьми, внучек, патрон от винтовки (в красном углу их навалена целая куча), воткни пулю в пол, в щель между двух половиц, сверни ее, оставь в гильзе только порох. Поставь гильзу на загнетку, выбери в духовке маленький уголек и брось в патрон. Когда порох загорится от уголька, сунь в этот фонтанчик лучинку. Она загорится, и ты зажигай фитиль гильзы большого снаряда, который стоит на столе. Вот и будет в хате свет. Спичек-то у нас нет.

Дед, давая свои более чем странные советы, кашлял, кряхтел, просил подать воды и фактически отрывал меня от разведения огня по своему методу. Вечерело, в хате стало совсем темно, маленькие окна совсем не давали света.

Несколько раз у меня загорался фонтанчиком порох в гильзах, вылетая из патрона на высоту примерно 20–25 сантиметров, но я не успевал зажечь лучину. Я повторял операцию, нередко порох просыпался, или его было в патроне мало.

Наконец мне надоело возиться, и я выбрал крупный, видимо бронебойный, патрон с большей гильзой, чем от винтовки. Выковырял пулю, поставил гильзу патрона на загнетку, нашел небольшой уголек и опустил его в патрон, в порох. Сначала никакой реакции не последовало, и я подумал, что и этот патрон сгорит впустую. Тогда я нагнулся, сунул свою голову под загнетку, вернее, туда, где подают чугуны, – в топку. Увидев, что в патроне ничего не происходит, я дунул в него легонько. Порох зашипел, вспыхнул, и

Увидев, что в патроне ничего не происходит, я дунул в него легонько. Порох зашипел, вспыхнул, и искры большим столбом стали вылетать из патрона. Все пришлось мне прямо в лицо.

искры большим столбом стали вылетать из патрона. Все пришлось мне прямо в лицо. От боли я дернул головой и больно ударился о какой-то выступающий кирпич. Из головы на загнетку начала капать кровь, а все мое лицо было обожжено.

Дед Сергей испугался, вскочил с полатей, вытащил меня из-под загнетки, положил на лавку и стал колдовать надо мной. Он побежал бегом в чулан, принес горшок с гусиным салом, оторвал от полотенца кусок, обильно наложил на него сало и всю эту массу приладил мне на лицо. Завязал тряпкой рану на голове, пытаясь остановить кровь. Я лежал на лавке и корчился от боли. Дед, как будто сразу поправившись, носился надо мной, пытаясь облегчить страдания.

Огня в хате так и не было, и мы сидели в темноте. Тогда дед взял несколько лучинок, сунул их в кучу углей в закутке загнетки и стал раздувать огонь. Наконец это ему удалось, и он зажег большой фитиль от снаряда.

От боли я выл волком. Дед не знал, чем еще мне можно помочь. Тут послышались в сенях шаги, и в хату пришли от соседей баба Тотя с дочерью Марьюшкой. Сначала они подумали, что я уже скончался, и заголосили в два голоса.

– Цыц, бабы! Да жив он, жив! Маленько обжег лицо да разбил голову.

Женщины оглядели меня, стали поправлять повязки, ругать деда – как он мог такое дело доверить мне, ничего не понимающему в таком деле. Три дня, стоная и охая, пролежал я на лавке у окна. Приходили соседки, давали каждая свой совет, приносили разные народные снадобья от ожогов, от рубцов, от волдырей.

Ожог лица был сильный – от самых волос на лбу до кончика носа вся кожа обгорела. «Счастлив твой Бог, – говорили нараспев бабы, – Костючек, что ты успел закрыть глаза, а то мог бы и слепым остаться! Вон у Митьки из Апольни такой же случай произошел. До сих пор сидит с повязкой на глазах и ничего не видит: а уж и в Смоленск, и в Касплю к докторам водили». Отлежавшись и немного окрепнув, я поплелся в Касплю.

Целый день шел домой и все боялся, какая взбучка будет мне от матери. Так оно и оказалось. Увидев меня с тряпкой с двумя дырами для глаз на лице, да еще с перевязанной грязной тряпкой головой, мать всплеснула руками, запричитала, завыла как на похоронах. Я разозлился – ведь у меня болело все лицо – и стал огрызаться. Это ее немного остудило, она схватила меня за руку и потащила на прием к фельдшеру Зуеву, в больницу. Тот, думая, что я что-то разряжал (мину или снаряд), тоже начал меня костить, но, услышав, что произошло, стал развязывать тряпки и все ломал голову, чем бы смазать бинт, чтобы он не прилипал и потом было легче его снимать.

И ожог лица, и рваная рана от кирпича на голове были серьезными. Зуев даже стал писать мне направление в смоленскую больницу. Но мать, зная фельдшера сто лет, упросила полечить меня здесь, в Каспле. «Как-нибудь обойдется, главное – не затронуты глаза». – «Как сказать, Фруза! Ну-ка, Костик, погляди на этот круг. Какого он цвета?» Я, как ни старался, не отгадал. Потом он много еще чего просил меня определить – какого цвета треугольники, кружки, полоски, но я сбивался.