Роксолана - Павел Загребельный

Обвинит ли кого-нибудь в ее смерти султан? Ведь и она Анастасия, и ее день празднуется 12 сентября, да только кто же его будет праздновать?

Во Франции гениальный Рабле написал «Гаргантюа и Пантагрюэль», а на смену беспутному Вийону, который издевался над всеми святынями, пришли суровые поэты «Плеяды» — Жоакен Дю Белле и Пьер де Ронсар, и Ронсар писал:

Ты плачешь, песнь моя? Таков судьбы запрет:Кто жив, напрасно ждет похвал толпы надменной.Пока у черных волн не стал я тенью пленной,За труд мой не почтит меня бездушный свет.Мужайся, песнь моя! Достоинством живогоТолпа бросает вслед язвительное слово,Но богом, лишь умрет, становится певец.Живых, нас топчет в грязь завистливая злоба,Но добродетели, сияющей из гроба,Сплетают правнуки без зависти венец[153].

В Испании пришел на свет Сервантес, вскоре должен был появиться в Англии Шекспир. Какие матери рождали их? Неужели и для их нарядов награблены драгоценности со всего мира ценой сотен тысяч человеческих смертей?

Сваливались на несчастную женщину события, на которые не было ответов, пробовала защищаться, отстоять хотя бы свою душу, защитить хотя бы своих детей, и все рушилось вокруг нее, время гремело над нею стосильно, как черный вихрь, который сметает все на своем пути.

Чувствовала себя в самом центре мироздания, видела, какое несовершенное это сооружение, какое шаткое, а быть может, даже преступное. Отгородились друг от друга границами, богами, ненавистью, а кто может отгородиться от времени?

КАМЕНЬ

Баязид ехал тогда не торопясь, словно бы колебался. Иногда конь останавливался, а его всадник сидел окаменело, бездумно, невидящими глазами смотрел вперед себя. Куда ехал от чего убегал?

Тысячелетняя пыль, руины от землетрясений, занесенные пылью и ветром люди, убогие селения, мазар неизвестного святого с ленточками, которые прикрепляли бесплодные женщины, красные — кто хочет сына, белые — дочь. Белых мало. Остатки от давно умерших народов. Святыни в скалах. Вытесанные в камне богини урожая с округлыми животами, богини любви и материнства с отвисшими грудями, с раздвинутыми коленями.

Трогал коня стременами, ехал дальше.

Мать склоняла его сердце к своей земле за морем, а ему мила была только Анатолия, не мог без нее, без этих просторов, без суровых гор и глубоких долин, налитых солнцем, плодородных, как и его любимая Хонди-хатун, которую всегда во время опасности оставлял в Бурсе, а потом забирал с собой в свои бесконечные странствия.

В Бурсе готов был прожить хотя бы и всю жизнь. И тогда, когда посылал султану голову самозванца, отрубленную под Серезом, и получил веление ехать в Амасию, заехал в Бурсу. Переправился через Мармару в Муданью, там поднялся в горы, проехал над обрывами Улудага, мимо виноградников и оливковых рощ, и задохнулся от вида гигантской безбрежной долины, в которую скатывались с Улудага прозрачные потоки прохладного воздуха, овевая высокие зеленые чинары, вековечные ореховые деревья и прославленные персиковые сады. Ешиль Бурса — Зеленая Бурса!

Там в каменных роскошных гробницах, украшенных яшмой, мрамором и художественными плитками из Изника, Измира и Кютахьи, покоятся шесть первых султанов из рода Османов.

Там в Челик-Серае, над теплыми источниками Каплиджа, Хонди-хатун ухаживает за его сыновьями Мехмедом, Баязидом и Селимом. Может, следовало бы назвать сыновей, начиная с его отца Сулеймана, и тогда султан был бы милостивее к нему?

Однако когда Хонди-хатун уже в Амасии родила четвертого сына и Баязид назвал его Сулейманом, султан все равно не смиловался и не перевел шах-заде даже в Бурсу. Не помогла Баязиду его вельможная мать. Мечтала о какой-то безграничной империи для него, где царила бы справедливость, как на небе, а тем временем не могла для любимого сына выпросить у сурового султана хотя бы одного османского города.

Что же ему оставалось делать? Сидеть ждать, когда умрет падишах и на трон сядет его брат Селим, который пришлет к нему убийц и убьет всех его маленьких сыновей и даже Хонди-хатун, если она будет на сносях? Семь безумств преследуют человека: самохвальство, жажда чужой жены, отсутствие жены собственной, передача власти женщине, проклятье доброжелательного, привычка брать взаймы то, чего не сможешь отдать, и нелюбовь к своим братьям. Его братья были мертвы, остался один, и уже не брат, а враг, угроза его жизни! Чтобы сохранить собственную жизнь и жизнь своих сыновей, нужно было устранить угрозу. Имела ли значение тут любовь или нелюбовь к брату? И было ли это безумством? Баязид ни с кем не советовался, никому не говорил. Даже его далекая мать ничего не ведала ни о его намерении, ни о том, что произошло вскоре.

Если бы не юрюки, Баязид, быть может, и сидел бы спокойно в Амасии, несмотря на то что она ему совсем не нравилась. Но юрюки ехали и ехали к нему отовсюду, усаживались вокруг него, будто пчелы возле матки, несли свои жалобы и свою нужду так, будто он был султан или аллах. А как они жили? Крики и стоны, казалось доносятся до самых небес, но никакой справедливости для бедного и надежд тоже никаких. Убегали с заводов по добыче селитры в Марраше и из рудников Акдага, из литейных Биледжика, где отливали ядра для пушек, из серебряных рудников Эргани. Их, людей воли, султанские субаши и лябаши загоняли под землю, заливали водой, держали в холоде и голоде, угрожали сослать на кюрете кашила[154].

Почему они шли к нему? Потому, что так им сказали софты из амасийских медресе, которые разбегаются каждую весну по всему государству, чтобы найти для себя пропитание, и ведут борьбу с невзгодами. Софты разбираются в высоких науках, и они сказали, что шах-заде Баязид ибн-эль-Гаиб — сын тайны. Написанная в бесконечной вечности судьба неизменна, и божье предназначение должно быть исполнено именно им.

В самом ли деле они это сказали, или он слушал лишь самого себя? Из-под Сереза привел с собой нескольких отчаяннейших рубак, которые, когда он убил самозванца, переметнулись к нему, теперь они собирали для него со всех концов страны всех недовольных, а их во все времена было более чем достаточно.

Сонмища людей направлялись в Амасию. Баязид с такими неисчислимыми толпами мог бы идти даже на Стамбул, но не хотел выступать против султана, послал гонцов в Манису, к Селиму, звал того сойтись под Коньей, в сердце Анатолии, и пусть битва между ними решит, кому занять трон, когда настанет урочный час.

Наверное, все же тяготело над Баязидом проклятье имени, ибо два султана, которые до него носили это имя, воевали с родными братьями и оба умерли не своей смертью. Баязид Молниеносный на Косовом поле убил старшего брата Якуба, занял престол, царствовал во славе, но погиб от жестокого Тимура.

Баязид, прозванный Справедливым, долгие годы вел неправедную войну со своим братом Джемом, пока не добился его смерти, а сам погиб от собственного сына Селима. Неужели и ему суждено испытать проклятье этого имени? Был здесь беспомощным и беззащитным, как тебризский ковер перед грязью.

Пошел в Конью, преодолевая пол-Анатолии со своим пестрым войском, которое могло напугать кого-нибудь разве лишь своей многочисленностью, но, кажется, боялось этой многочисленности и само.

Селим не увидел ни Баязида, ни войска. Был слишком равнодушен к мирской суете, чтобы встревать в такое глупое дело. Послал в Стамбул своего великого визиря Мехмеда Соколлу, тот предстал перед самим султаном, был допущен к царственному уху, никто не знал, что он сказал Сулейману, никто не ведал, куда отправился Соколлу из столицы, получив от падишаха три тысячи янычар и сорок пушек.

Три тысячи пеших янычар против неисчислимой силы конных юрюков, против диких всадников, отчаяннейших головорезов — что они значили? Когда на поле боя под Коньей Баязид увидел тесно сбившуюся гурьбу изнуренных тяжким переходом янычар, он засмеялся. Знал: махнет рукой, пустит своих диких всадников — и сметут они все бесследно, так, что вряд ли и найдет он хоть какой-нибудь след от Селима.

А Мехмед Соколлу, рассматривая беспорядочные толпы Баязидова войска, стал перед янычарами, ругнулся так, как умел ругаться только он, а затем сказал краткую речь, ибо умел обращаться к огрубевшим сердцам.

— Дети мои! — сказал Соколлу. — То, что вы видите, недолго будет заслонять вам солнце. Никто там не знает о наших пушках, которые мы сейчас выкатим вперед и ударим им в самые кишки, в требуху, в печень и сердце. А уж тогда пойдете туда вы, и уж никто не смеет возвращаться ко мне без головы врага, если хочет сносить свою собственную. Не хватит вам мужских голов, отсекайте женские, а то и детские, да только приносите их мне бритыми, дети мои!

Армянский хронист Вардан Багишеци записал: «В 1659 году сыновья хондкара Сулеймана Селим и Баязид начали войну между собой возле Коньи. Селим вынудил брата к бегству в Эрзерум, откуда тот пошел к шаху с тремя сыновьями…»