Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Ты что же это, мать твою, прискакала на выставку по классовому воспитанию бордель здесь разводить?! Говори давай, етит твою, как бедняков эксплуатировала!

К ругани секретаря Ху дружно присоединились ганьбу, выражая свою твёрдую позицию. Член парткома Ян, размахивая рукой, прокричал лозунг — всё тот же, что и несколько лет назад: «Не забывать о классовой ненависти, мстить за кровь и слёзы!» В толпе на него откликнулись единицы. А у сестры глаза просто горели, с губ не сходила презрительная усмешка. После того как секретарь Ху убрал руку, она поправила сбившуюся причёску:

— Скажу, скажу. Что хотите, то и скажу…

— Правду давай выкладывай! — злобно орали ганьбу. — Нечего темнить!

И тут взор сестры постепенно потух, из глаз вдруг брызнули слёзы, оросив ципао.

— Хлеб проститутки нелёгкий, зарабатывать своим телом, накопить столько денег — ох как непросто. Хозяйка вечно торопит с оплатой, мерзавцы всякие обижают. Всё это невеликое богатство полито кровью… — Её прекрасные глаза вдруг снова просветлели, загорелись, и слёзы высохли от их огня: — Вы отобрали у меня деньги, заработанные потом и кровью. Мало того, притащили сюда комедию ломать: я ведь такая-сякая, каких только мужчин не перевидала! И японских дьяволов, и высоких чиновников, и знаменитостей, и мелких торговцев, и торговцев вразнос… Молоденьких юнцов с деньгами, уворованными у отцов, тоже привечала. Как говорится, у кого молоко, та и мать, у кого деньги, тот и мужчина…

— Конкретнее давай! — шумели ганьбу.

Сестра холодно усмехнулась:

— Вот вы кричите, что я фальшивая, ненастоящая. Хотите увидеть, какая я настоящая, неприкрытая, во всём непотребстве — пожалуйста, доставлю вам сегодня такую радость! — С этими словами она ловко расстегнула пуговицы под мышкой, потом рванула запах на груди, и ципао упал ей под ноги. Сестра осталась абсолютно нагая, и в воздухе зазвенел её пронзительный крик: — Смотрите же все, раскройте глаза и смотрите! Вот чем я эксплуатировала! Этим, этим и ещё раз этим! Кто платит, тому и даёшь! Вот уж одно наслаждение, ветер не дует, дождь не мочит, ешь и пей в своё удовольствие, каждый день невеста, каждую ночь брачные покои! У кого дома есть жёны, дочери, давайте, отпустите их заниматься этим ремеслом, пусть ко мне приходят, научу петь и играть на разных инструментах, дам уроки применения всех видов оружия в обхождении с мужчинами, помогу стать деревьями, с которых будете трясти деньга! Ну, кто желает, господа? Сегодня я занимаюсь благотворительностью, обслуживаю бесплатно себе в убыток, позволю попробовать, что такое всеми желанная проститутка! Ну что? Слабо? Поникли, как спустившая елда?

От гнева и насмешек сестры мужчины дунбэйского Гаоми, ещё несколько минут назад стоявшие с горящими глазами, опустили голову. Выпятив грудь, сестра повернулась к секретарю Ху:

— Ну а ты, начальник? Только не говори, что не хочешь, глянь, как у тебя встал — что твой маузер «куриная нога», будто парус надулся. Давай, кто осмелится, если ты пример не подашь? — С непристойными жестами и выражениями сестра подступала к секретарю Ху, а тот, побагровев, пятился от неё. Грубая рожа этого бравого цзяодунского верзилы покрылась каплями пота, а от торчащих, подобно щетине, волос валил пар, как над пароваркой. Он вдруг взвыл, словно пёс, обжёгший кончик носа о раскалённые клещи, в бешенстве размахнулся железным кулачищем и нанёс сестре страшный удар прямо в лицо. Раздался ужасающий хруст, и она со стоном распласталась на полу. Из носа и меж зубов у неё хлынула кровь…

Ошибку допустил секретарь Ху, вот и перевели его потом куда подальше.

В тот день женщины дунбэйского Гаоми, в ком проснулась совесть, честили последними словами всех этих греховодников — и начальство коммуны, и своих мужчин. Они обступили сестру и одели её. Несколько человек помоложе и покрепче подняли её, еле дышавшую, и вывели на улицу. Следом шла толпа заплаканных женщин и детей. Дети были настолько серьёзны, что походили на стариков. Все молчали, будто участвовали в торжественном шествии. Еле волочившая ноги сестра смотрелась в своём огненно-красном одеянии как павший герой.

С тех пор она прославилась. Ей удалось так поразить народ, пролив за них, невежественных и упрямых, свою кровь, что это стало сильнейшим противоядием злу, чудесным образом преобразившим это гнилое болото. Люди из пассивных стали активными. Добросердечные женщины, пожилые и молодые, несли в наш дом большие керамические горшки и маленькие посудины из тыквы. В горшках была мука, в тыквах — яйца. Все они с восторгом отзывались о сестре, и тронутая до глубины души матушка говорила, что никогда ещё семья Шангуань не видела от земляков столько заботы. К сожалению, сознание сестры так и не прояснилось — столь страшным потрясением для её мозга оказался удар железного кулака секретаря Ху.

6

На уездном совещании руководящих работников третьего уровня Лу Шэнли выступила с важным докладом, и по одобрительным взглядам некоторых заслуженных и авторитетных руководителей старшего поколения, а также по завистливым речам коллег поняла, что её выступление имело большой успех. За эти несколько лет в провинции переняли такую же, как в центре, манеру стоять, а не сидеть перед микрофоном. Для косноязычных тугодумов-чиновников, которые глаз не отрывали от бумажки, выступление стоя, несомненно, было пыткой, а для Лу Шэнли — эффектным представлением. Свернув текст доклада в трубочку и сжав в руке, она выразительно размахивала им. Говорила звонко, но не развязно. Держалась с достоинством, но не без живости. Допускала небольшие шалости, но не перебарщивала. Жестикулировала, но тоже в меру. Ей было уже к пятидесяти, но она не утратила женского обаяния. Макияж искусный, выглядит естественно. Одета неброско, вещи отличного качества, дорогие. Стройная, грациозная, она стояла перед микрофоном, притягивая к себе все взоры, — блистательная звезда трёхтысячного собрания. На прощальном банкете руководитель из числа старой гвардии пригласил её сесть рядом.

— Как дела на личном фронте, малышка Лу? — добродушно поинтересовался он, похлопывая её по голому колену тёплой, как у медвежонка, ладонью.

— «Сюнну ещё не покорены, впору ли думать о доме!»[287] — хохотнула она.

Руководитель одобрительно улыбнулся, а потом стал давать искренние и благожелательные наставления.

Вернувшись после банкета в гостевой дом, она почувствовала лёгкое головокружение. Позвонил мэр города-побратима и пригласил в танцзал на втором этаже, но она сказала, что перебрала и танцевать не в состоянии.

Побратим стал говорить что-то неофициальное, она расхохоталась и положила трубку. Повесила на ручку двери табличку «Не беспокоить» и наполнила ванну. В горячей воде её стало клонить в сон. Зазвонил телефон. «Наверное, опять на танцульки», — подумала она и не взяла трубку. Она надеялась, что звонок вскоре умолкнет, но нет — кто-то очень хотел добиться своей цели. В конце концов она всё же потянулась мокрой рукой за трубкой и что-то промычала. В ответ — молчание.

— Кто это? — спросила она.

— Мэр Лу? — уточнили на том конце провода.

— Да.

— Будь осторожна, мэр Лу.

— С чего это мне осторожничать!

— Копают под тебя, все материалы в дисциплинарной комиссии, улики железные.

— Кто говорит? — спросила Лу Шэнли, помолчав.

— У вас в городе есть такой птицеводческий центр «Дунфан»?

— Надо встретиться, — выдохнула Лу Шэнли.

— В этом нет нужды, — прозвучало в ответ. — Удачи, мэр Лу.

Она устало опустилась в ванну, тупо глядя на поднимающиеся клубы пара. За стеной зашумела вода в унитазе. Мысли в голове вертелись, как грязь в водовороте. Казалось, мутный поток затягивает её, увлекая в тёмный подземный сток. Пар в ванной тем временем собрался на потолке в холодные капли, которые одна за другой падали вниз — в похожую на застывший жир воду — со звонким стуком, будто по глазури; падали на её надменный лоб, и звук был глухой, деревянный, как от колотушки для доуфу. Она выскочила из ванны, словно выпрыгнувшая из воды белорыбица. Вытерлась перед зеркалом: скоро полтинник, а грудь всё такая же упругая, талия что надо, животик плоский. Смелость побеждает уныние, красота — это сила. К ней вернулась свойственная ей деловитость, сметливость. Пара взмахов полотенцем — и тело уже сухое; ловкие руки, острый взгляд — вот она уже и оделась. Коричное масло на волосы, духи — завлекать мужчин — за ушами. Затем звонок водителю, который накануне доставил её в уезд на собрание, с указанием срочно подать машину. Через полчаса Лу Шэнли уже мчалась в лимузине в Далань со скоростью сто пятьдесят километров в час.

Когда она вошла к себе, было три часа ночи. Скинула туфли на высоком каблуке, сбросила верхнюю одежду, в трусиках и бюстгальтере несколько раз прошлась, скользя, по навощённому полу — так самка животного обследует свою территорию. Включила торшер, выключила люстру. Из-под жёлтого абажура падал мягкий свет, в комнате было уютно и тихо. За время её отсутствия воздух в комнате застоялся, она раздвинула шторы, открыла створку окна из алюминиевого сплава. Ночной бриз принёс с собой душистый аромат. Во дворе в больших деревянных бочках поблёскивали листвой три больших куста аглаи, усыпанные цветами, словно звёздочками. Во дворе росли ещё и фикусы и саговники, а также стройный бамбук. По пустынному проспекту рядом с домом промчался роскошный импортный лимузин. По обтекаемым формам она узнала шестисотый «мерседес» секретаря горкома Сунь Моужэня. Перед глазами тут же возник этот коротышка с реденькими волосами и голым подбородком, хитрый старый чёрт. Как это часто случается, отношения мэра Лу Шэнли и секретаря горкома с самого начала не заладились. Между чиновниками в Китае подобное происходит сплошь и рядом. Сказать, чтобы были серьёзные разногласия, — так нет, а вот неприязнь страшная. Тут Лу Шэнли подумала о своём покровителе и о том, кто стоит за Сунь Моужэнем, и сердце заволокла тёмная туча страха. Её покровитель мог пасть, а моужэневский пойти на повышение. Если допустить такое, смысл таинственного звонка в гостевом доме становится понятен. И «мерседес» Суня в глухой ночи не случайность.