Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Сестра сжалась в комок от страха — так цыплята сбиваются вместе, чтобы спастись от холода. «Виноградный тигр» уставился на неё сверху вниз и задрал раздвоенный хвост, словно собираясь откладывать яйца. Стиснув зубы и собрав все силы, она начала выкарабкиваться из этого опасного места. Жгучие лучи солнца уже прогрели землю, и из виноградника, как из пароварки, стал подниматься пар. Сестра обливалась потом, и вместе с ним тело покидала пропитавшая его сырость. С радостным удивлением она ощутила, что возвращается прежняя чувствительность.

И вот она двинулась на поиски своего Бэббита. Искала она его семь дней и семь ночей, утоляя голод лишь дикими травами, а жажду водой из ручья. Рискуя нарваться на «виноградного тигра», облазила весь виноградник вдоль и поперёк. Одежда изорвалась о колючки, босые ноги оставляли кровавые следы, а тело от комариных укусов превратилось в сплошной волдырь. С всклокоченными волосами, отсутствующим взглядом и опухшим лицом она походила на безобразную дикарку.

К вечеру восьмого дня она потеряла всякую надежду. От омерзительного запаха разлагающихся трупов её всё время мутило. На западе в просвет между тучами опускался красный шар солнца, словно намереваясь устроить там грандиозный пожар. Но тучи в конце концов поглотили его. Воздух недвижно застыл, надвигался ливень, в глаза и рот лезла мошкара. Окончательно отчаявшись и не видя другого выхода, сестра побрела в сторону деревни.

Тусклый желтоватый свет лампы в домике, одиноко притулившемся на околице, согрел душу. Во многих старинных сказаниях — о бесах, разбойниках, об удалых бойцах — дело происходит в таких вот стоящих на отшибе домиках. У сестры подобных историй в голове было хоть отбавляй. Она надеялась, что там у огонька сидит за пряжей старушка — седенькая, подслеповатая, беззубая, с иссохшими руками, движения неторопливые, а главное — сердце доброе. Может, сварит каши из чумизы. Сестре казалось, что она уже слышит жужжание прялки и чует аромат этой каши. И она постучала в дверь. Не стала, как в сказках, сначала проделывать в оконной бумаге отверстие, чтобы тайком посмотреть, что делается внутри, а сразу постучала.

В доме громко дунули, лампа погасла. В беспросветном мраке разливалось стрекотание цикад в подсолнухах. Сестра постучала ещё раз. Раздался приглушённый женский голос:

— Кто там?

— Явите милость, почтенная тётушка, — взмолилась шестая сестра, — беженка я…

Внутри повисло молчание. Сестра терпеливо ждала. Наконец дверь приоткрылась, и в щёлке мелькнула какая-то тень.

В дом её впустила женщина. Она нашарила кремень и огниво, высекла искру и зажгла масляную лампу. В золотистом свете шестая сестра разглядела крепко сбитую смуглолицую молодуху. Волосы перехвачены синей лентой, на носах туфель кусочки белой ткани — всё говорило о том, что она недавно потеряла мужа. Душа сестры исполнилась сострадания к этой смуглянке — сестре по несчастью. Из глаз брызнули слёзы, и она, не дожидаясь расспросов, опустилась на колени и с мольбой в голосе произнесла:

— Сжалься, сестрица, подай глоток чего-нибудь горячего, семь дней маковой росинки во рту не было…

Та изумлённо взметнула дуги бровей, и по лицу, подобно ряби на пруду, разбежались добрые морщинки. Она налила в котёл воды, подбросила дров в очаг и принесла чистую одежду:

— Переоденься.

Одежда шестой сестры уже превратилась в лохмотья. Она скинула это рваньё, обнажив своё исхудавшее и грязное, но по-прежнему прекрасное тело. Великолепная, подобная тончайшему фарфору грудь шестой сестры не могла не вызвать зависти у этой женщины, и она долго не отводила от неё глаз. От её взгляда сестре стало неловко, даже страшновато. Она повернулась спиной и торопливо натянула широченные мужские штаны и куртку — от них пахло плесенью. Женщина присела у очага, и языки пламени освещали её лицо. «Немало тайн хранят глаза этой смуглянки, подобные бездонному колодцу», — пронеслось в голове у сестры.

Обжигаясь горячей кашей, она без утайки поведала этой женщине свою историю. Рассказала, как семь суток искала мужа, и женщину её рассказ, похоже, растрогал, глаза у неё повлажнели, дыхание участилось. Какой-то хворостиной она безостановочно прочерчивала круги на полу перед очагом.

На улице опять лил дождь, в щели проникала леденящая сырость. Масло в лампе выгорело, и она погасла. Комнату наполнял какой-то странный запах, в очаге слабо мигали тёмно-красные головешки, высвечивая мерцающую белизну зубов хозяйки дома.

Шестая сестра вдруг вспомнила про лис-оборотней и подумала: «А гостеприимная хозяйка не лиса ли, обернувшаяся женщиной? Ночь, ветер и дождь, домик на отшибе, попавший в беду человек — всё как в старинных легендах». И только она так подумала, как тут же нос у этой женщины вытянулся, глаза помутнели, а кожа как будто покрылась золотистой шёрсткой. Сестра чуть не вскрикнула.

— Время позднее, — вздохнула женщина. — Давай спать. — Она встала и указала на кучу свежей соломы в углу: — Не обессудь уж, ложись здесь, сестрёнка.

Какая роскошная постель! Бесконечно счастливая, сестра устроилась на соломе и быстро уснула.

А утром, едва открыв глаза, она увидела, что смуглянка недвижно сидит на порожке в большой накидке и соломенной шляпе, словно рыбак на берегу реки.

— Проснулась? — слегка улыбнулась она шестой сестре. Той даже неловко стало, что так заспалась. — Пойдём, покажу кое-что. — С этими словами женщина встала и зашагала вперёд, не оборачиваясь. Сестра пошла следом, хотя сомнения одолевали её.

Почти сразу за воротами начинались поля, где буйным зелёным ковром уже поднялись всходы. Шла женщина очень быстро. За полями открылся виноградник, а дальше — перелески и кусты. Тут начинались поросшие зеленью холмы. Всё вокруг было усыпано крошечными белыми цветами. Но сестра не замечала их — сердце у неё было не на месте, мучил всё тот же вопрос: не лиса ли эта женщина? Вот, пожалуйста, она даже видит выбившийся из-под накидки пушистый хвост.

Когда она вслед за этой женщиной вскарабкалась на вершину холма, её глазам открылась синева Бохайского залива. На песчаную отмель один за другим набегали белые буруны волн. Море повергло её в бесконечное изумление. Она представляла его совсем другим, а оно, оказывается, вон какое. Не дав ей поразмыслить, смуглянка быстрым шагом снова двинулась вперёд. Кусты на склоне холма скрывали вход в пещеру. Даже на расстоянии чувствовался исходящий оттуда омерзительный запах. «Вот тут-то лисы и обитают», — подумала шестая сестра. Женщина указала, мол, давай, лезь внутрь, и сестра, скрепя сердце, полезла.

В пещере прятался раненный в ногу Бэббит.

Муж с женой наконец-то встретились и радостно бросились в объятия друг друга. Но закончилось всё отнюдь не счастливо. За спиной обнявшейся пары женщина достала три ручные гранаты — от взрыва все трое погибли.

Пещера эта невелика, её наглухо завалили, и она стала их могилой.

3

«…Ты не думай, что я тебя боюсь, стерва старая. Да, убила я тебя, и поделом тебе. Вот уж хлебнула за свою жизнь в вашей семейке и тебе ничем не обязана. Сожгла вот денег на дорожные расходы, так что ежели суждено тебе в кого переселиться, то переселяйся, а коли судьба перевоплотиться — перевоплощайся, не будь неприкаянным духом и не шатайся по Гаоми. Слышала, что сказано, нет? Эх дрянь ты паршивая…» Так приговаривала матушка, стоя на коленях у невысокого холмика на могиле Шангуань Люй и сжигая жертвенные деньги. А делала она это сейчас потому, что три ночи кряду ей снилась урождённая Люй, которая стояла перед её каном с окровавленной головой. Матушка страшно перепугалась, но, подавив страх, с упрёком обратилась к призраку: «Зачем явилась?» Та молчала, вперившись в матушку и хлопая невидящими, как у мотылька, глазами, и вёртким багровым языком, который никак не соответствовал застывшим чертам лица, облизывала разлагающиеся вонючие губы. «Сгинь! Вон пошла!» — попыталась прогнать её матушка, но Шангуань Люй медленно наклонилась, потянулась зелёной рукой с длинными ногтями к спящим на кане детям и принялась гладить их одного за другим. В страшном беспокойстве матушка рванулась было, чтобы помешать ей, но руки будто связал кто — не шевельнёшь.

От её стонов проснулся Цзиньтун. Он толкнул матушку, и она с громким криком села, вся в холодном поту.

— Напугала до смерти, — прошептала она.

Раздался какой-то треск — вроде бы с охапки хвороста, что лежала возле очага.

— Мама, что случилось? — спросил Цзиньтун.

Она не ответила.

Этот треск Цзиньтун тоже слышал.

В маленьких язычках пламени бумага превращалась в пепел, который беззвучно улетал в темноту. Матушка поворошила палкой эти золотистые листочки, чтобы прогорели полностью, но они, похоже, догорать не собирались. По спине пробежал холодок, и матушка для храбрости даже кое-какие крепкие словечки забормотала. На чёрной сосне негромко ухали, словно заходясь в плаче, совы, в сухой траве на заброшенных могилах плясали, подмигивая, словно со значением, бирюзовые блуждающие огоньки. Пламя на догорающей бумаге взметнулось было и тут же сжалось в тёмно-красное пятнышко. Чёрная завеса неба сомкнулась с горизонтом, и над головой воссияли россыпи звёзд. Промчался ночной поезд, задрожала под ногами земля, но страх перед духами тут же поубавился. Матушка поднялась, но едва сделала несколько шагов, как за спиной раздался презрительный смешок. Она так и застыла. Какой знакомый звук! Его часто издавала по ночам урождённая Люй, когда, как мешок, лежала на мельнице, а потом на куче хвороста. От ужаса матушка обмочилась, а потом ещё и локоть себе ободрала, пока ползком выбиралась с заброшенного кладбища.