Цмцерон - Пьер Грималь

Одной из опор империи стал «муниципальный» строй жизни, о котором мы не раз рассказывали на протяжении этой книги. Каждый провинциальный город воспроизводил облик Рима — Рима золотых лет республики, к которому всегда была обращена мысль Цицерона: его Капитолий, базилики, курию и, что важнее всего, его обычаи и традиции, его систему ценностей. «Краткое наставление по соисканию магистратур», которое Квинт некогда написал для брата, теряло свой смысл в самой столице империи, но полностью сохраняло его в любом городе, где каждый знал каждого и находил удовольствие в том, чтобы, встретив человека на форуме, приветствовать, назвав его по имени. Обыватели, простые и деятельные, составляли основу империи, бесчисленные городки стояли твердо, империя их поддерживала, спасала от бед и варваров, и, пока было так, бескрайняя держава и ее провинции жили в спокойствии и мире. Благодаря Цицерону муниципальный дух сохранился надолго. Каждый местный оратор, выступая в столице провинции перед трибуналом наместника или перед де-курионами в родном городке, равнялся на Цицерона, старался подражать ему. И отзвук речей великого оратора выводил грошовые тяжбы за пределы ничтожных городков и сел, придавал им достоинство и мощь. Благодаря им, этим провинциальным ораторам, Цицерон на протяжении веков оставался символом и воплощением римской культуры. Постоянные ссылки на его сочинения лишний раз доказывают духовное единство мира империи. И духовное ее единство было немыслимо не только без долго еще жившей веры в римских богов-спасителей, в гений императоров, но и без веры в могущество цицероновского слова.

Всю жизнь Цицерон оставался верен искусству поэзии. Он писал стихи всегда — и в молодости, и после консульства. И это не лишено глубокого смысла. Поэтическое видение создает единый и вечный мир, простирающийся от земли до неба, от созвездий и круговращения Вселенной до Мариева дуба в родном Арпине, от Минтурн до болот вокруг Гаэты, где, также включенный в проскрипции, скрывался Марий. Мы говорили, что, как нам кажется, любовь Цицерона к италийской земле отозвалась в «Георгинах» Вергилия; к тому же Вергилию обращается наша мысль и при виде восторга, с каким Цицерон обратился к переводу или, вернее, к переложению поэмы Арата. Оба латинских поэта видят звездное небо, царящее над нашим миром, оно определяет смену времен года, в которой отражается величественный ритм Вселенной. Движение Солнца, как и движение созвездий, подчинено законам, выражающим божественное начало жизни. Железная непреложность, с которой совершается движение Вселенной, внушало бы ужас, если бы не столь внятна, столь открыта была она познающему разуму человека, если бы рядом с необходимостью Цицерон не видел свободу. Представление Цицерона о свободе не слишком отличается от представления стоиков. Свобода, по Цицерону, тоже предполагает смирение перед волей богов, но в отличие от стоиков Цицерон исходит из способности человека воздействовать на окружающий мир. Боги философии Цицерона подобны философам скептической Академии, они тоже видят все «за» и все «против» и предоставляют людям выбирать один из двух открывающихся перед ними путей: бороться за укрепление государства или способствовать его распаду, утверждать доблестными делами «добрые законы» или отдаваться под власть «дурных» и разрушительных. Души тех, кто выбрал первый путь, растворяются после смерти во Вселенской Душе, которая правит миром, сохраняет равновесие и тем спасает его.

Только музы способны приподнять завесу над таинственным бытием мирового Града. С поразительной простотой и высокой наивностью Цицерон слагает стихи о собственном консульстве, ибо убежден, что в тот год проник в замыслы богов-покровителей Рима и сумел содействовать их осуществлению. Разговоры о смешном тщеславии здесь неуместны и оскорбительны. Тщеславие — лишь самая внешняя форма, самое несовершенное отражение постоянно жившего в душе Цицерона чувства смирения перед необходимостью бороться и действовать. Обращаться к богам, моля их указать, как бороться и как действовать, — далеко не то же самое, что неумеренно возносить самого себя.

Может быть, кто-то скажет, что образ нашего героя, с одной стороны, слишком христианский, с другой — слишком произвольный, придуманный. Между тем предложенное толкование опирается на определенные данные. В их число входит прежде всего вера Цицерона в предзнаменования — в знамение, явленное перед декабрьскими нонами, в пророческий сон в Атине по дороге в изгнание, в сон греческого гребца накануне Фарсальской битвы и во многие другие.

Цицерон живет в том же духовном пространстве, что его сограждане, он разделяет их верования. А вера в предзнаменования — залог веры в то, что события на земле разворачиваются не случайно, что они подчинены порядку и логике, которые никто, кроме богов, в них внести не может.

Сохранению божественного порядка и осуществлению божественной логики можно и должно содействовать. Может и должен содействовать им человек, смиренно внемлющий знамению, которое ему дано. Самые мрачные пророчества могут быть отвращены — искуплены, как говорили римляне, — с помощью соответствующих обрядов. Мы рассказывали, как Цицерон, покидая на волю богов бесконечно дорогой ему Рим, освятил на Капитолии статую Минервы, богини, которой был особенно предан. Сознательно или нет, он повторял тот искупительный обряд, которым здесь же, на Капитолии, был освящен храм Разума после разгрома римских армий в 217 году на берегах Тразименского озера.

Теперь надо сказать о том, что историки называют нерешительностью Цицерона. Доказательством ее считают боязнь казнить заговорщиков в 63 году и бесконечные колебания в 49-м, перед тем как присоединиться к армии Помпея. Слабохарактерность, говорят они, неспособность принять решение. Всегда нелегко установить разницу между привычкой к длительным размышлениям и недостатком воли. Цицерон сложился под воздействием скептической философии Академии, он всегда начинал с рассмотрения всех сторон проблемы. Диалектика Диодота приучила его формулировать то, что на языке математиков называется гипотезой, рассматривать любой вопрос всесторонне, как совокупность данных. Нам кажется, что размышления такого рода доставляли Цицерону удовольствие, были для него умственным наслаждением. Но видеть проблему в форме уравнения — значит, видеть два равно возможных решения, со всеми выводами, вытекающими из каждого. Оставалось лишь сделать выбор. И тут разум оказывался бесполезным; выбор могло подсказать только сердце, и в конце концов он оказывался иррациональным. Встать на сторону Помпея Цицерона заставило то, что мы сегодня назвали бы порядочностью, чувством чести; невозможность нарушить fides, воспоминание об оказанных услугах, потребность прислушаться к мнению сограждан. Ни один из этих мотивов нельзя назвать разумным, рациональным. В похожей ситуации Катон считал непреложными совсем другие принципы. Но в ту пору Цицерон ни в коей мере не был Катоном, только в последние месяцы жизни, ощутив всю привлекательность стоической философии, он отбросил колебания, склонился к самым суровым решениям и встал на путь, о котором писал в «Тускуланах», — отдать жизнь за республику. Но на этот путь можно встать только единожды.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});