Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

мой тэн[190], что-то такое мое. Глаза живые. Пишу в натуральную величину. Масса удовольствия. Единственное, что плохо — это выражение напряженности в работе передаешь невольно и портрету. И это взглядывание в зеркало… часто теряешь направление, увлекаясь чем-нибудь отдельным. И меняются пропорции. Себя писать очень трудно. Моя жесткость в портретах все еще не избыта. Отчего она, не понимаю. Пейзажи и цветы у меня, напротив, очень нежны, мягки.

Что-то надо уловить и усвоить. Сегодня за портретом думала о тебе, о письмах твоих, о стихах твоих… о тебе… о тебе. И захотелось что-нибудь тебе послать на радость. Шутя, буквально в 5 минут, вызвав в памяти то, что думаю, ты зовешь «восковкой-любкой» — бросила на бумагу. Мне представилось, что они именно на твоей серо-фиолетовой хороши должны быть. Как ты их находишь? Это то, что ты имел в виду? Надпись в «форме», т. к. ты конечно кому-нибудь показать захочешь, как и ягодки. На земляничке ты сам подставил «те» к «прости» — «за бездарь». Ничего, что в «форме»? Мне чудятся эти обе свечечки, и лиловенькая, и дурманная, очень свежими, сорвать хочется. Стебельки сочные. Помнишь? Я-то их в последний раз девочкой 10–12 л. видала. А вот живут в памяти. Если портрет не испорчу, а хоть по меньшей мере таким же закончу, как он получается, то в рамку вставлю. Я до болезни хочу работать. Буду в «перемены» рисовать тебя из сердца, а все главное время для работы, пока не выйдет. М. б. несколько дней не смогу много писать. Вот сейчас у меня глаза просто режет от 14 ч. рабочего дня. А оторваться не могла. Сейчас уже 12 ч. ночи, а так хочется поболтать с тобой. Я знаю, что гораздо лучше могу кистью теперь, нежели год тому назад. Портрет пишу прямо краской, без рисунка предварительного. Это я подсмотрела у скульптора эту манеру. Чище выходит и интересней. Пишу себя в русской блузе.

Ванюша, не шли бумаги (я получила коробку американской), — а то я буду слать обратно. — Ах, Тоник, Тоник… Ну, ты поймешь о чем я… какие искры, какой пожар. И правда, что бумага и почта загорятся. А ты пойми меня! Какой странный удел! Я не старуха ведь и полна еще жизни и силы, и все время так должна себя держать. И я знаю, что так для чего-то надо. Ах, Ваня, ты в суете и каком-то дурмане, так и не угадал меня подлинной. Только, однажды… чуть-чуть я рассказала тебе о моей сути. О том, как я представляла себе любовь, какой я ее хотела. То было детство и ранняя очень юность, но «сердце и душа не стареет», и я по сию пору в главном такая. В моем аскетизме я нахожу великий смысл. Я знаю, что собираю себя для большого, для большего. Ты превосходно выразил то же в «Wickenburgh’e». Если бы я была _р_ы_б_а, то и цены бы не было тому, от чего я берегу, отнимаю силы, сосредотачивая их для другого. Ах, да ты поймешь. Как я болезненно иногда ищу красоты в чистоте. Как я нашла тебя в «Неупиваемой чаше». Именно ради этой чистоты… Отступления-уступки… Это именно у-ступки-ступеньки, на которых я или топчусь на месте, или спускаюсь по той лесенке, которой хочу пройти вверх. Я никогда такой не бывала и не бываю, какой ты меня видел. Можно бы очень жалеть об этом (что показала искаженный духовный образ), если бы я не уверена была, что ты поймешь. Я очень много мучилась и в страданиях как-то созрела. И это ты тоже наверное поймешь. Теперь я переполнена до краев волей к работе. Мне только капельку тишины. Иногда даже не хочу приезда Ксении Львовны. Помешает. Теперь тоже много мотивов и для красок. Богатство! А еще от Парижа сколько осталось! Ждет череда.

И я всегда знаю, когда «зрею». Тогда для всего — и для красок, и для пера. Это чувствуется. Напиши мне точные слова Зеелера. Дамы — мне мало значат. Сегодня мне снилась какая-то тетрадь, и кто-то сказал: «это „Няня из Москвы“ в переводе каком-то». И так волновалась ночью, что проснулась. И вот, ты сегодня мне о «Няне» пишешь607. Ванечек, и за что ты только меня любишь?! Мне даже страшно. Я недостойна. Нет, не думай, что я плохо к тебе, или недостаточно хорошо, как бы ты хотел, но просто: для тебя нету достойных. Как я рада, что тебе по сердцу моя березка. И как я быстро ее вынула из себя. Так и хотела, чтобы светло тебе было при думах о покойной. Как ты решил с иллюстрацией «Лета Господня»? Дал согласие? Сегодня видела много картин Пикассо608, — прекрасных тоже. А что с ним теперь? С ума спятил! Одну — ваза на фоне синем (О, каком!!!) с розоватыми, блёклыми цветами — могла бы скрасть, кажется.

Я помешалась на определенном синем цвете! Как бы я его хотела передать! В Париже все-таки масса чего посмотреть художнику! В моем «журнале для хозяек» идет серия статей о Париже под названием «Из страны мечты». Когда читаю и смотрю на иллюстрации, — то сердце заходит… Думаю, как и у тебя. Так же как когда мчалась с Porte de St. Cloud. Каждый раз… О, это вовсе не «телесная влюбленность». Нет, нет. Я тебя душой ценю выше, больше, полнее, когда ты — Илья. О, не [конец], нет конечно. Ну, пусть дорогой Тоник… он очень чистый!

Я люблю Виктора Алексеевича… тоже. Я всех твоих люблю, — они чисты. Вагаевым бы не увлеклась. У него слишком блестяща внешность, всяческая. Это мне всегда как-то мешает. Предубеждение, что ли. Вагаев был бы мне незрел, слишком еще «бродивший». Но Виктора люблю. Тебя — писателя я душой нашла в «Неупиваемой чаше». Ее я первую прочла. Я потрясена была тогда. И утешена. Я увидела свет в грязной жизни. И помню, сказала: «Значит есть же такое, чего я искала, и даже теперь, среди грязи, т. к. Шмелев наш современник». Ты дал мне силу верить в существование чистоты. Тобой дал. И м. б. скольким, скольким… И теперь Ванюшечка, я трепетно люблю твои чистые движенья ко мне. Как я тобой счастлива таким! Мне так радостно… Я понимаю и конечно «прощаю» и другие письма. Но то — не главное. Через него я прохожу. Другим, вечным — дышу и живу. Обнимаю, твоя Оля

[На полях: ] 29.VII.46 утро Письмо от Ксении Львовны.

Ванечка, голландская