Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

В «европейской» общественной модели нет пресловутого «треугольника» и соответствующей ему мифологии, в том числе и интеллигентской. (Потому и специфична российская интеллигенция.) Западного интеллектуала отличает от нашего (не забудем, фантомного) интеллигента прежде всего независимость: он не из обслуги государства, а из независимого слоя, стоящего на собственных ногах, опирающегося на капитал своего знания, квалификации, таланта. Во-вторых, этот слой очень престижный и в смысле своих доходов, и в смысле статуса в обществе. И, наконец, это слой людей глубоко специализированных; это профессионалы своего дела, а не просто «интеллигентные люди», не просветители и не учителя жизни. В начальных классах школы бывают «учителя вообще», они же воспитатели, носители неисполненных родительских функций и пр.; в старших нужны специалисты.

Все это вещи известные, банальные. Не менее банальны и доводы в духе того, что это «не для нас» – по причине либо недоступности, либо бездуховности, безнравственности и пр. Не место и не время дискутировать в такой плоскости, тем более при помощи отдельных примеров. «Взрослая» модель общества всегда сложна, в частности потому, что не допускает перенесения нравственной ответственности на «старших». Хотим мы того или нет, примерять придется какую-то из моделей «взрослого» общества с его разделением государственных функций и перенесением нравственной ответственности на уровень личности.

Драма российского общества и драма тех, кто считают себя интеллигентами, разворачивается на мучительно долгом переходе от инфантильности к зрелости.

Это относится и к сдвигам, которые стали очевидными в последние месяцы и проявились во время парламентских выборов. Голосование 12 декабря 1993 г. отличалось от голосования 25 апреля того же года не только результатами, но, как мне кажется, и характером действующих сил. В апреле еще сработала традиционная «советская» схема массовой поддержки власти со стороны народа (и не без помощи прогрессивной, то есть поддерживающей реформы, интеллигенции). Надежда и привычное послушание суммировались в положительном для президента результате. Ориентация на эту схему, надо сказать, подвела нас и других исследователей, которые полагали, что колебавшаяся часть населения ко дню выборов расшевелится и проголосует вслед за авангардом. Этого не случилось, произошло иное – мобилизация заметной части молчаливого большинства населения вокруг лозунгов радикального национал-популизма с фашизоидными «чертами лица». Критическая, даже агрессивная мобилизация – феномен новый, невиданный в нашей политической истории после 1917 г. В ее основе – разрыв того традиционно-советского и державшегося до последнего времени механизма массовой мобилизации, который когда-то называли «морально-политическим единством советского общества». В этот разрыв проникает новая угроза, новая социальная сила – агрессивно-организованная толпа. Нечто, подобное «восстанию масс», о котором писал Х. Ортега-и-Гассет.

Насколько серьезна и насколько долговременна эта угроза? В значительной мере это зависит от того, кто и что ей противостоит, как уравновешиваются общественные силы. Мы знаем, что в более или менее устойчивом, сбалансированном обществе 10–20 % голосующих за каких-то экстремистов, авантюристов – довольно обычное явление, ничего страшного в этом нет. У нас же нет устойчивых социальных институтов, а те политические силы, которые как будто должны перевесить всякую «жириновщину», оказываются в состоянии растерянности и раскола. Это стало очевидно сейчас, но в действительности это не новое явление. В некотором смысле мы сейчас столкнулись с тем, чего заслужили, – неумением, неорганизованностью, растерянностью и, хуже того, податливостью в отношении очень опасных тенденций. Одна из них – квазипатриотическая. Интеллигенцию в России всегда считали носителем универсальных ценностей цивилизации, ее бранили (и в 1909 г., и в 1949 г., и позднее) за космополитизм, отрыв от почвы. Сейчас мы наблюдаем, что дух обиженно-агрессивного патриотизма получил очень широкое распространение в обществе, в том числе среди наиболее образованных его слоев, среди молодежи, учащихся. И нет такой элитарной среды или группы, которая взяла бы на себя смелость громко предупредить общество о том, что это опасно. Соблазн «этнических чисток», соблазн силовых решений в обществе – во всех его группах, буквально во всех нынешних политических блоках – весьма силен. Это особая проблема, которая требует своего анализа. Понятно, что дезориентация тех, кто именует себя демократами, открывает двери самым темным и авантюрным силам. Если демократия не имеет своей культурной и нравственной элиты, она вырождается в охлократию, в диктатуру политического авантюризма, который использует и мобилизует толпу.

1994

Знакомое «новое корыто»

Принято считать, что «человек ищет, где лучше» – будто желания его ненасытны, а их направление определенно. На самом деле человек, судя по нашим исследованиям, чаще всего «ищет» (или пытается сохранить) ситуацию, которая представляется ему относительно удобной, привычной, спокойной, менее рискованной, соответствующей некоторому заранее заданному образцу. При этом у каждой стабильной социальной группы свой уровень притязаний на социальные и экономические блага, статус и ресурсы, соотносимый с уровнем допустимых «рисков».

Уже ряд лет наши опросы демонстрируют удивительно стабильное соотношение между реальным и желаемым («чтобы жить нормально») уровнями доходов. Так, в докризисном 1997 г. «нормальный» доход превышал реальный в 3,2 раза, в 1998 г. (до августа) – в 3,4 раза, а после кризиса – в 4,3 раза, в 1999 и в 2000 гг. – в 3,9 раза.

Если бы в распоряжении опрошенных (1997 г.) оказалась «крупная сумма денег», каждый третий просто потратил бы ее на текущие нужды, немного меньше – на покупку дома, квартиры, каждый пятый – на лечение, 14 % предпочли бы купить дорогие вещи, 13 % – автомобиль; по 9 % опрошенных отметили расходы на образование и на развлечения, отдых. При близкой постановке вопроса («если бы у вас было достаточно денег…») список открывают телевизор, холодильник, стиральная машина (около половины опрошенных), а завершают компьютер и неистово пропагандируемые пластиковые окна.

Как видим, полет массового воображения даже в прожективной ситуации, без денежных ограничений, не слишком отрывается от «земных» реалий. Первым, что просит человек у счастливого случая, оказывается хорошо знакомое «новое корыто», которое сейчас называется автоматической стиральной машиной.

Впрочем, что мы все о материальном… Летом 2000 г. мы выясняли, какой уровень образования человек считает для себя достаточным. Выяснилось, что знаменитое социологическое «правило Матфея» («имущему дастся»… – в том смысле, что запросы растут по мере их удовлетворения) тут не работает: удовлетворенность растет в прямой пропорции с полученным образованием (люди с дипломом вуза и не хотели бы большего – например, получить еще одно образование, специальность или квалификацию), неудовлетворенность – в обратной пропорции. Есть тут некий предел желаемого, для большинства это среднее образование, школа. Кстати, в последние годы большинство в нашей стране училось 11 лет, и эта цифра не подвержена колебаниям.

Предел ощущается не только в запросах, но и в «предложении», в готовности работать с определенным напряжением. Большинство опрошенных неизменно утверждают, что работают не в полную силу, и лишь немногие в последние годы стали работать интенсивнее. В 1994 г. 39 % (против 11 %) утверждали, что сами могли бы работать «больше, лучше, чем сейчас»; в 1997 г. это соотношение составило 67 % против 14 %.

Вряд ли стоит сводить объяснение этого к ссылкам на дурную национальную генетику и трудную историю (хотя в 1997 г. более половины наших собеседников назвали «лень» главной отрицательной чертой россиян). Вот ключ к более реалистическому объяснению: только 3–4 % опрошенных в нескольких исследованиях последних лет указали, что их заработки зависят от собственного труда, остальные ссылались на государство, правительство, начальство, положение предприятия и т. д. Отсюда и стабильность установки на небольшой, но гарантированный заработок, который неизменно оказывался более предпочтительным, чем хорошо оплачиваемая, но напряженная работа или риск ведения собственного дела.

Так возникает заколдованный круг нереализованных возможностей. Вынужденные – скорее обстоятельствами, чем привычкой – предпочитать скромные гарантии и невысокие доходы (таких 60–65 %) составляют массовую опору заколдованного круга и консервативной ностальгии. «Ограниченная» отдача (работа средней интенсивности) закрепляет ограниченность запросов. И отсюда – «достаточный» уровень фактической удовлетворенности людей своей работой, зарплатой, жизнью в целом. На словах, по данным опросов и согласно обыденным наблюдениям, доля людей, отмечающих, что их вполне или в основном «устраивает жизнь, которую они ведут», невелика – 3 % в 1994 г., но уже 18 % – в 2000 г. На деле же она гораздо больше, так как доля тех, кто реально рискует, стремясь изменить жизнь, то есть что-то предпринимающих в этом направлении, весьма мала.