Кафе утраченной молодости - Патрик Модиано

— Итак, Ролан, что ж вы теперь?

Все тот же ясный голос, который объяснял нам смысл самых заумных текстов. Я был весьма тронут тем, что он помнит меня и даже мое имя, которое я тогда носил. А ведь в квартире на площади Ловендаль побывало столько народу! Кто-то приходил всего один раз, случайно, а кто-то оставался. Такой оказалась и Луки. И я. При этом Ги де Вер не пытался сделать нас своими учениками. Мы не воспринимали его как учителя, а он не допускал покровительственного отношения к слушателям. К нему просто приходили, даже когда он и не просил об этом. Иногда мы догадывались, что ему хочется побыть одному, наедине со своими мыслями, но он не мог отказать. Именно благодаря Ги де Веру многие смогли больше узнать о себе.

— А вы что же, вернулись в Париж?

Де Вер взглянул на меня с улыбкой.

— Вы ничуть не изменились, Ролан… Всегда отвечаете на вопрос вопросом.

Даже это он не забыл. В те времена он часто так подшучивал надо мной. Говорил, что если бы я был боксером, то умел бы виртуозно притворяться на ринге.

— Я уже несколько лет не живу в Париже, Ролан… Теперь я живу в Мексике. Надо бы дать вам мой адрес…

В тот день, когда я ходил убедиться, растет ли действительно плющ на первом этаже дома Ги де Вера, я разговорился с консьержкой, благо та знала бывшего жильца. Между прочим я поинтересовался и его новым адресом. Консьержка ответила просто: «Выехал, мол, и никакого адреса не оставил».

И я рассказал об этом де Веру.

— Ролан, вы неисправимы. Этот плющ… Вы были очень молоды, когда мы с вами познакомились? Сколько вам было?

— Двадцать лет.

— Мне кажется, что уже тогда, в том возрасте, вы смогли бы отправиться куда угодно, чтобы вспомнить, растет ли там плющ или нет. Я прав?

Он, не отрываясь, смотрел на меня, и в его взгляде сквозила грусть. Наверно, мы оба думали об одном и том же. Но я никак не мог произнести имя Луки.

— Как странно, — наконец вымолвил я. — В те времена я часто заходил в одно кафе, которое теперь и не кафе вовсе.

И я указал ему на вывеску «Принца Конде».

— Ну да, — произнес де Вер. — За последние годы Париж сильно изменился.

Разговаривая, он слегка приподнимал брови, словно припоминал что-то.

— А вы все работаете над «Нейтральными зонами»?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что я не сразу понял, что он этим хочет сказать.

— Ваше сочинение о «нейтральных зонах» было довольно интересным.

Боже, вот так память! А я и забыл, что давал ему читать тот текст. Вечером, после одного из собраний, я и Луки задержались позже остальных. Я спросил де Вера, нет ли у него книги о «вечном возвращении». Мы сидели у него в кабинете, и де Вер стал искать книгу на полках. Наконец он достал какой-то труд в черно-белой обложке, где значилось: «Ницше. Философия вечного возвращения». Я внимательно прочитал ее за несколько дней.

В кармане куртки у меня лежало пять листков с текстом о нейтральных зонах. Мне хотелось, чтобы де Вер выразил свое мнение о моей работе, но я стеснялся попросить его. Решился уже на пороге его дома и резко, не произнеся ни слова, протянул ему конверт, куда успел упаковать свои бумажки.

— Вы интересовались астрономией, — сказал де Вер. — Особенно темной материей…

Вот уж никогда бы не подумал, что он вспомнит и об этом. На самом деле он очень внимательно относился к людям, только вот они это не сразу замечали.

— Жаль, — ответил я, — что на площади Ловендаль больше не будет собраний, как раньше.

Мои слова удивили де Вера, и он усмехнулся.

— А, эта ваша одержимость «вечным возвращением»…

Теперь мы ход или взад и вперед по тротуару, и каждый раз невольно оказывались у «Принца Конде».

— А помните тот вечер, когда в доме отключили электричество и мы беседовали в темноте?

— Нет, не помню.

— Я должен кое в чем признаться. Я тогда все время боролся с приступами смеха.

— Вам следовало тогда уйти, — произнес де Вер с упреком. — Смех — штука заразительная. В конце концов мы бы весь вечер прохихикали.

Он взглянул на часы.

— Я должен распрощаться с вами. Надо приготовиться к отъезду. Я уезжаю завтра. Даже некогда спросить, чем же вы занимаетесь теперь…

Он вынул записную книжку из кармана куртки и оторвал один листок.

— Вот мой мексиканский адрес. Вы должны приехать.

В его голосе неожиданно зазвучали повелительные нотки, словно он хотел взять меня с собой и спасти от самого себя. И от моего настоящего.

— Я до сих пор организую вечера. Приезжайте. Я рассчитываю на вас.

И он протянул мне листок.

— Я написал еще номер телефона. На этот раз мы не сможем потерять друг друга.

Уже сидя в машине, он снова высунулся в окно:

— Скажите… Я часто думаю о Луки. Никак не могу понять почему..

Он казался взволнованным. Ему, говорившему всегда четко и ясно, теперь приходилось подбирать слова.

— Бред все это, что я говорю… Нечего тут понимать… Когда любишь кого-нибудь по-настоящему, приходится принимать часть его тайны. Ведь и любят-то за это… А, Ролан?

Он резко нажал на газ — несомненно, чтобы скрыть свое волнение. И мое тоже. Но успел бросить:

— До скорого, Ролан…

Я остался один у кожгалантерейного магазина «Принц Конде». Подошел к витрине и приник к ней лицом, чтобы посмотреть, сохранилось ли там еще что-нибудь от кафе? Часть старой стены, дверь, за которой был телефон, винтовая лестница, что вела в квартиру мадам Шадли. Нет, ничего. Все было переделано и затянуто оранжевого цвета тканью. И так можно сказать обо всем квартале. Теперь здесь не встретишь призраков прошлого — даже они умерли. Теперь нечего бояться, выходя из метро на станции «Мабийон». Нет больше «Ла Пергола», и там не сидит у стойки Моселлини.

Я неспешно пошел прочь так, словно приехал июльским вечером в чужой город. И даже стал насвистывать мотив какой-то мексиканской песенки. Но деланная беззаботность быстро иссякла. Я проследовал вдоль решетки Люксембургского сада и припев «Ау Jalisco no te rajes»[5] замер у меня на губах. На стволе одного из деревьев, которые укрывают от солнца своей листвой расстояние от самого входа до Сен-Мишель, был прибит плакат: «Это дерево представляет собой опасность. Может упасть в любой момент. Зимой будет срублено». Какое-то мгновение я думал, что мне все это снится. Я остановился, словно окаменев, и без конца читал и перечитывал этот смертный приговор. Кто-то из прохожих подошел ко мне:

— Вам плохо, мсье? — и отошел, удивленный моим неподвижным взглядом.

В этом мире, в котором я все больше и больше казался сам себе случайно выжившим, казнили даже деревья… Я пошел далее, стараясь думать о чем-нибудь другом, но это мне плохо удавалось. Я никак не мог выбросить из головы этот плакат и приговоренное к смерти дерево. Я попытался представить себе, как выглядели бы головы членов трибунала и палача. Мало-помалу спокойствие вернулось ко мне. Чтобы ободрить себя, я вообразил рядом Ги де Вера, который непременно сказал бы: «Ну что вы, Ролан… Это дурной сон. Деревья не казнят».

Я миновал вход в парк и пошел по бульвару, что вел в сторону Пор-Рояль. Однажды вечером мы шли здесь с Луки и с одним юношей, с которым познакомились в «Конде». Он показал нам здание Горного института, что возвышалось справа от нас, и признался, что учится там. Голос его при этом звучал так, словно это признание доставляло ему страшные мучения.

— Вы считаете, что я должен продолжить учебу?

Я почувствовал, что он ждет нашего одобрения, чтобы сделать решительный шаг, и сказал ему:

— Да нет, старик. Не оставайтесь там… Обретите свободу.

Он повернулся к Луки — ему хотелось знать и ее мнение. Луки объяснила, что с тех пор как ее не приняли в лицей Жюль-Ферри, она не очень-то верит во всякие школы и институты. Думаю, что этот аргумент окончательно убедил его. В следующий раз, встретившись с нами в «Конде», он сказал, что с Горным институтом покончено.

Я и Луки часто ходили одной и той же дорогой, возвращаясь в ее отель. Приходилось делать крюк, но мы привыкли так ходить. А был ли это действительно крюк? Если хорошо подумать, то нет. Это была прямая дорога, что вела в самое сердце страны. Ночью, идя вдоль по улице Ден-фер-Рошеро, мы чувствовали себя в провинциальном городке. Тишина и фасады местных приютов и богаделен усиливали это ощущение. В другой раз я решил пройтись по улочке, обсаженной платанами. По обеим ее сторонам высилась стена, разделявшая надвое кладбище Монпарнас. По этой дороге также можно было дойти до отеля Луки. Кажется, она не любила ходить тут, и поэтому мы обычно выбирали Ден-фер-Рошеро. Но в последнее время нам уже нечего было бояться, и мы оба находили, что эта улица, разрезавшая кладбище, не была лишена своего рода очарования, особенно если идти по ней ночью под сводом ветвей. Машины там не ходили, и мы на всем пути не встречали ни одного человека. Я забыл занести эту улицу в свой список нейтральных зон. Скорее она была границей. Когда мы доходили до ее конца, то попадали в страну, где чувствовали себя полностью защищенными от любой беды. На прошлой неделе я опять оказался там, но не ночью, а во второй половине дня. Я не был на той улице с тех пор, как мы ходили по ней вместе, с тех времен, как я приходил в твой отель встретиться с тобой… В какой-то момент я был уверен, что там, за кладбищем, я увижу тебя. «Вечное возвращение». И все повторится: движение руки, когда ты брала со стойки ключ от твоей комнаты. Крутая лестница. Белая дверь с номером 11. Ожидание. Губы, запах твоих духов, рассыпавшиеся по плечам волосы…