Дождь - Николай Полунин

За эти полтора дня и одну ночь я исколесил и излазил всю округу. Три горы, две речки, глубокая и мелкая, впадающие одна в другую, долина с деревушкой. Я знал теперь, что гора с двойной конической вершиной поросла молодым дубровником и с той стороны шоссе на ней проходят один длинный туннель и несколько коротких. В деревушке было двадцать пять домов, одна лавка, одна столовая с баром и одна церковь -- типовой домик с простым крестиком на коньке и маленьким колоколом. Я не знал одного -- куда подевалась Риф. У машины отпечатался десяток следов, а дальше они терялись в траве. Да и не были ли они старыми, вчерашними? Или вообще другой собаки?

Я подумал: ну конечно, вот она где! -- когда наткнулся на собачьи норы в откосе над рекой. На вытоптанной площадке во множестве валялись мелкие и крупные кости, время от времени из норы высовывалась собачья голова и тявкала. С некоторой опаской я приблизился и позвал. Собаки -- обитатели нор дружно лаяли на меня, но от выстрелов попрятались в испуге и лишь рычали, когда я подходил близко. Запомнилась одна -- у нее на шее болтался кусок некогда оборванной цепи.

Но ни Риф живой, ни Риф мертвой, ни даже клочка ее шкуры я не нашел. Значит, здесь ее нет, подумал я. Я не верил, что она не отозвалась бы на мой голос. И снова ездил, отдалялся, и возвращался, и выходил, и искал, и кричал.

Я расстрелял все патроны и ракеты -- это было, конечно, глупо. Я сорвал голос и больше не мог кричать. Глаза резало, я плохо соображал и уже плохо видел дорогу перед собой. Тогда я остановился.

Бесполезно и бессмысленно. Если я не нашел ее вчера и сегодня, то и не найду, то, значит, она далеко. Я вообще не могу понять, куда она пропала, Я никогда не запирал ее на ночь в кабине.

Она бросила меня, подумал я, да и что ей во мне. Просто взяла и убежала в лес. Повинуясь, видите ли, зову инстинкта. Или она что-то почуяла? Но я же прежний, я -- такой, каким был всегда. Я -- не изменился, слышите?... Но почему так вдруг? А вот потому. Потому -- и все. Подумалось: а не... да нет. Это невозможно. Перестань. Лучше спи. Лезь в кузов и спи, как будто ничего не случилось.

Но я не мог спать. Риф! Риф! Я и не представлял себе, что она когда-нибудь уйдет. Теперь я умру в одиночестве, твердил я, рядом не будет даже бессловесной твари, -- и мне дела не было, что я так и так пережил бы Риф. Риф! Риф! Что же? Как же?

У меня уже ни на что не осталось сил.

Прошел вечер, и прошла ночь. Я и не вспомнил о еде, о сне, жег огромный костер, но среди ночи его потушил дождь, к утру, впрочем, прекратившийся. Сквозь облепивший все туман просвечивало солнце, и туман таял, обливая землю и впитываясь ею.

Не имеет смысла говорить, что творилось у меня на душе. Но я не умер, а продолжал жить, хотя мне не особенно и хотелось. Однако я знал, что это пройдет, и старался терпеть.

Что ж, все время к югу и -- к Срединному морю, которое, наверное, все-таки стало чуточку голубее, чем еще в прошлое лето... Но нужно ли оно мне, это море кочевье? Стоило ли, если твой путь, вечный романтический клич. "В дорогу! В дорогу!" -- сделался всего только включением зажигания, переводом скоростей и прочим над лезущей под обрез капота бетонной рекой, и редки, часты ли остановки твои -- это не отдых даже, а перерыв в действии дьявольского тренажера, заведенного неизвестно кем, неизвестно зачем... И все большие и большие силы употребляешь ты, чтобы стряхнуть наваждение, чтобы помнить, что это неправда, заскок в заболевающем сознании; чтобы не кинуться ощупывать вон те камни, или деревья, или дорожный указатель -убедиться в их существовании как тел, а не просто плоских изображений на стекле кабины... Я могу останавливаться и жить где угодно, доберусь в конце концов до самых дальних уголков, но -- стоило ли? Зачем я приду туда, что принесу и что получу? Я растерял все -- все свои надежды и желания, и последнего друга в этом мире я потерял. Я вновь на злосчастном пути людей, я стреляю и убиваю, я оставляю после себя черные выгоревшие поляны. Зачем? Я-то -- зачем? Ведь я сам так хотел этой пустоты и одиночества...

...и сантиметр за сантиметром отдаляется крыша кабины, уплывает ниже и влево, и виден верх фургона, когда-то зеленый, а теперь в лохмотьях и с дырками, а вокруг разбросано несколько уже малоразличимых вещей, и сам грузовик -- нелепая вещь, торчащая на другой вещи -- шоссе; и столбики вдоль дороги -- одинаковые вещи; деревня у подножия горы -- кучка разновеликих вещей; вещи-заводы, промышленные зоны и обогатительные комбинаты, захламившие почву на десятки километров вширь и вдаль; и те вещи, которые в земле, и те, которые на ней и над ней, вещи, вещи, вещи, терпеливо дожидающиеся своей очереди, чтобы раствориться в дожде, размывающем все, чтобы раствориться в земле, быть разнесенными струйками и ручейками, чтобы никогда уже не быть тем, чем были, чтобы нечто превратилось в ни что...

Я первый, кто так сбежал от людей, но все равно не смог убежать от себя самого. Я верил, что, зная об этой ловушке заранее, я-то смогу, что я -исключение, нет -- что сумею, заставлю себя стать этим исключением, и не смог...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});