Дождь - Николай Полунин

Как-то вдруг я невероятно устал. Заболели укусы. Риф опять спала и вздрагивала во сне. Тогда я плюнул на все, остановился, где ехал, и полез в кузов выбирать местечко помягче. Мне приснилось, что я -- крыса и продолжаю воевать с кошками, а потом я -- я -- снова иду по берегу океана.

Трое суток я пробыл в городе, отдышался и пополнил запасы. С бензином было трудно. Выручали железнодорожные цистерны и заправщики на аэродромах.

Мысль попробовать подняться и вообще путешествовать по воздуху прельщала меня отчего-то мало. Как-то однажды я попытался пощелкать тумблерами в стрекозином глазе -- прозрачной кабине маленького вертолетика, но у меня ничего не получилось. Со временем, надо думать, я все же займусь этим -- если найду исправную еще машину, уцелевшую от стихий в каком-нибудь закрытом эллинге.

9

Из города я выезжал строго на юг, к морю, до которого, по моим расчетам, оставалось менее суток. Вскоре вокруг уже была солончаковая степь, а к вечеру я увидел первый лиман. Я еще не знал, что это лиман, и принял его за обмелевшее озеро или пересыхающую реку. Дорога местами оказывалась занесенной песком, он был везде ровным, со строчками птичьих следов, и временами довольно глубоким. Я ориентировался по верхушкам столбиков и всякий раз вздрагивал, когда колеса пробуксовывали. Ночь провел, оставив грузовик на чистом участке шоссе, а с рассветом был уже на побережье.

Море.

Что ж, море. Она всегда было таким и всегда знало, что когда-нибудь последний из людей придет к нему и посмотрит в него, как в себя. Наверное, море тихонько улыбалось сейчас.

Я простучал пятками по слежавшемуся песку, запрыгал на одной ноге, стаскивая штаны. Волны, когда я вошел, стали толкать меня, то поднимаясь до груди, то опускаясь до колен. Вдруг сзади зарокотала и оглушительно залаяла Риф. Я стремглав обернулся, но она, оказывается, лаяла на море. Она никогда не видела, чтобы вода вела себя так беспокойно.

-- Риф! -- позвал я. Она убегала от очередной волны, гналась за откатом и снова убегала.

Я поплыл. Море было теплым, уже успело нагреться. Я специально не оборачивался, пока не отплыл далеко от берега. Мой грузовик был такой маленький, один на всем берегу, на краю сползающего в море плоского щита. Риф снова залаяла, теперь она звала меня, не решаясь зайти в страшную ожившую воду.

...раствориться в тебе, море; стать простейшими соединениями, как станут ими окаменевший в твоем теле остов галеона и золотые слитки, консервные банки и оброненные якоря, куски сбитых спутников и опорожненные ракеты-ускорители, контейнеры без клейма страны-производителя, от которых светится твоя кровь на дне великих впадин; сорвавшиеся стальные шары, все хранящие спертый воздух, уже ненужный мертвецам в них; "вечные" полиэтилены, которые все-таки тоже растворятся, ибо вечно можешь быть только ты, но и ты не вечно; раствориться... зачем?

Зачем? -- спрашивал я себя, ухватившись за проваливающийся подо мной берег.

Чтобы в болтанке адской кухни, в грозах и бурях взопрела новая закваска и поднялось новое тесто? Э, вздор, вздор, жизнь осталась, и когда на этот берег выползет, хрипя зачатками легких, возможный новый прообраз меня, место уже будет занято. У кого-нибудь да не хватит осторожности не научиться говорить и бросать предметы. Да и не выползет он, сожрут его раньше сильные и безмозглые, или хитрые и безмозглые, или слабые, но терпеливые, и безмозглые.

Я перевернулся на спину. Чайка подрагивала в одной точке надо мной, к ней подплыла вторая и остановилась рядом. Где-то начались затяжные ливни первой половины лета, и отросшие космы дерев моет холодная пресная влага, а на меня светит солнце, и на коже проступает изморозь соли.

Вечером того же дня мы въехали в большой приморский город. Мне не хотелось удаляться от моря, и я решил проехать город насквозь, его вытянутые пестрые окраины, центр со множеством зелени и пыли, безликие застройки последних лет, порт и -- снова домики, домики, сады и перевернутые шаланды. Я видел обвалившиеся стены с сеточкой дранки, видел разметанную у остова пирса стоянку лодок и катеров, частью выброшенных на берег, а частью, видимо, затонувших.

Очередной проезжаемый сад показался каким-то особенно обильным, и я притормозил набрать черешни. Медовые шарики на длинных тонких стебельках торчали из корявых веток и из гладкой коричневой кожи самих стволов.

Я наелся от пуза и набрал два с половиной ведра с собой -- на большее не хватило терпения, хотя ягода была просто невероятной. В сумерках развел костер на берегу. Утренний ветер стих, волнение улеглось. Море шевелилось едва-едва, я его еле слышал.

Я остался в этом городе еще на день. Бродил по его бульварам, прибежищу курортных толп и одиночества межсезонья; здесь сейчас царили зеленые тени от куп неподрезанных акаций. Гипс белых старомодных балюстрад все еще оставался белым, смерчик крутил желтоватую рваную бумагу. Я присмотрелся -- когда-то это была газета, теперь выцветшая и высохшая. В киоске на площади я взял себе темные очки да пару про запас, нахлобучил широкополую шляпу из соломки. Попечалился перед белой будочкой с вывеской "Мороженое". Широкие пологие лестницы и спуски привели меня к порту. Пассажирский порт все еще держался франтом. Издали он казался стерильно-чистым, вид стеклянного здания вокзала не смог испортить даже вломившийся несуразный автобус, прямоугольный, как кирпич. Должен сказать, что повторяемость подобных картин начинала потихоньку действовать мне на нервы. Не знаю уж чего, но я ждал каких-то новых видов, каких-то перемен, может быть, быстрейшего разрушения, что ли, но мир продолжал и продолжал напоминать заколдованное спящее царство, лишенное всякого движения -- и даже движения к смерти.

...Я сидел, обхватив колени, на самом краю последнего волнореза. Позади были берег и город. Позади было много естественного и искусственного камня, много ржавого железа, стекла, обработанного дерева, было много нефти и производных от нее. Впереди был только горизонт. Полоса зеленой воды, полоса синей и -- далеко-далеко -- полоса черной, будто там пролита тушь или собирается гроза. Но облаков не было -- свод чистым краем падал к полоске черной воды. Я надеялся увидеть дельфинов, но и дельфинов не было. Море терпко пахло, разогретое дневным жаром, всплескивало в щелях, ерошило нежную бороду водорослей. В абсолютно прозрачной воде мелькали черные рыбки, извиваясь всем телом. Их домом была растрескавшаяся туша волнореза. А моим? Квартира в городе, в который я не вернусь? Чужая, слегка обжитая мною дача, мой фургон или палатка, которую я могу поставить, где мне вздумается, -хоть, переплыв море, на той, южной земле? ...и встанут рощи, и падут горы, и камень превратится в песок, а трава прорастет травой; и пройдет так много времени, что на месте старого упавшего и сгнившего дерева-великана успеет проклюнуться, вырасти, упасть и сгнить следующее; в середине каждого года с ночного неба будут сыпаться пригоршни ярких угольков, а новая суша перегонит податливое море на место старой...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});