40 градусов - Эдуард Коридоров

На следующее утро мы пошли пить пиво в близлежащий парк.

Повсюду торжествовал убогий материализм. Наше сознание ни в какую не желало влиять на бытие. За два дня пьянства с нами так ничего и не случилось, и теперь мы мстительно призывали на свою голову все самое худшее. Но и бытие вступило в конфликт с сознанием. Оно не предлагало и даже не предвещало никаких гадостей. Ласковые солнечные погоды широко разливались по парку. Все трезвенники давно уж расселись по рабочим местам, на тропинках в парке прыгали непуганые воробушки. Мы опустили свои тяжелые тела на укромную лавочку под сень начинающих желтеть лип. Неяркое сентябрьское солнышко лезло в глаза, слепило. Пиво было не в радость.

Вдруг на идиллическую лужайку выбежала стайка лолит в спортивных костюмах. Должно быть, у старшеклассниц завершался урок физкультуры. Прямо под носом у нас, разочарованных и обиженных жизнью усталых мужчин, лолиты принялись бережно собирать разноцветные листья. Видимо, следующим уроком у них была биология. А может, в наивные и светлые девичьи сердца проникла щемящая романтика осени, неизбежного увядания, и послышался им в шелесте листьев прощальный клич перелетной любви.

С ненавистью наблюдали мы с Андреем Ивановичем за плавными движениями собирательниц гербария. Что имела в виду судьба, подкинув нам под нос старательных лолит? Только одно – она смеялась нам в лицо, смеялась и злорадствовала. Она пыталась убедить нас в том, что впустую мы пили все это время. Что мы – пошлые алкаши, прожигатели сил и средств, и не в центре жизни находимся мы, а на ее обочине, вдали от самого важного, нужного и драгоценного.

Примерно то же промелькивало и во взглядах юных физкультурниц, иногда бросаемых на наши смурные фигуры. Жалость и осуждение. Видно было, что лолиты не воспринимали нас частью родной природы. Какого-нибудь завалящего жучка они бы тискали и ласкали, а на нас им было глядеть противно.

Мы, вздохнув, поднялись со скамеечки и побрели в бистро. Некуда нам было больше идти. Некуда отступать.

В бистро творилось что-то невероятное. Там собралось полно народу. Народ утробно гудел, но при этом никто вроде бы ни с кем не разговаривал. Гул рождался сам собой, висел в воздухе, будто мысли присутствующих вырвались на волю и тревожно толклись под потолком. Продавщица нервными, отрывистыми движениями подавала выпивку. Покупатели брали ее не глядя и пили крупными глотками. Только и видно было, как трудно ходили на шеях кадыки, как равнодушно рвали руки закуску.

– А что случилось-то? – не выдержав, спросил я у мужика, за которым мы заняли очередь.

Мой тихий осторожный вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Его услышали все в бистро. Гул прекратился. Мужики всматривались в нас с Андреем Ивановичем с интересом и ужасом.

– Террористы снесли две башни, – отрывисто ответил мужик. – На самолетах.

– В Америке, – добавил другой.

– Вчера, – сказал третий.

– Жертвы есть? – сухим докторским тоном осведомился Грамолин, выпятив нижнюю губу.

– Тысячи жертв, – ответили ему. – Тысячи.

Мы более не стали отвлекать публику от переживаний. Так же, как и все, отоварились, нашли местечко за столиком, выпили по первой без лишних слов.

К чему были слова? Все стало ясно. И все встало на свои места.

Не зря, вопреки требованиям трудовой дисциплины, пошли мы на поводу у своего настроения, почуяв сгущающиеся тучи, как чувствуют их птицы, муравьи и собаки. Не зря ждали раскатов грома. В этот раз рок не разменивался на мелкие неприятности. Он пошатнул планету.

И жалко нам стало глупых лолит, не умеющих еще жить, любить и тревожиться. Обманывающихся напускной прекрасностью сегодняшнего утра. Засушивающих впрок вечность, в которую они еще не падали с предсмертным криком, как в бездонный колодец.

Горбушки и караваи

Где вы, рюмочные, распивочные, закусочные, тесные, наполненные притупившимися запахами рыбы, яйца и спирта, руководимые усталыми женщинами – умелицами извлекать пробки и наливать томатный сок? Где вы, пивные, те, старого образца, похожие сталинской монументальностью своей и демократичностью на общественные бани? После вековых трудов на благо прохожего народа закрываются последние пельменные, увянув под напором юного неразборчивого фаст-фуда.

Куда теперь стремиться творческому пролетариату за отдохновением, вдохновением, забвением? Да и жив ли он? Или вымирает вместе с пельменными?

Один мой знакомый брезгливо откликнулся на горестные эти вопли: чего ее жалеть, эстетику нищеты!

И впрямь, и впрямь. Мы, клиенты того низкопробного общепита, небогаты были. И сервис наливальщиц и подавальщиц оставлял желать. И обстановочка, как правило, приближалась к вокзальной.

И однако же… Однако же… Однако же…

Хорошо было, обдумывая житье, брести по самой многообещающей, самой людной магистрали – проспекту Ленина. В такой поход следовало отправляться в настроении элегическом, умеренно спокойном, не отвергающем случайных бесед, а наоборот, предвкушающем их.

Как раз напротив закусочной, называвшейся просто и емко – «Закусочная», мне встретился человек невеселый и темнолицый, мэтр и лауреат юмористического жанра Герман Федорович Дробиз.

Не тратя слов, мы резко замедлили шаг и сразу легли на единственно верный курс.

– Пока ее не закрыли, – пошутил Дробиз.

Посетителей внутри оказалось совсем немного. Одиноко и поспешно допивал свои сто граммов декан факультета журналистики Лозовский. В углу, взяв для отвода глаз по чаю с бутербродом, ворковала влюбленная парочка. Над гранитным подоконником, заставленным пустой посудой, энергично выступал знакомый областной депутат.

– Это компетенция, значит, Конституционного суда, – настаивал он. – В Верховный, значит, суд, в уставный суд, в арбитражный идти бесполезно.

– Полезно, – возражал маленький нетрезвый очкарик и, опустив голову, покорно выслушивал дальнейшие тезисы депутата.

Мы с Дробизом придирчиво оценили свой финансовый потенциал. Если с закуской, получалось два по сто. Если с запивкой – два по сто пятьдесят.

– Два по двести, – сказал Дробиз усталой женщине за прилавком. Я пожал плечами, но доверился старшему товарищу.

Бережно приняв пластиковые стаканы, мы унесли их на дальний столик. За ним полагалось стоять. Под столешницей чей-то заботливый гений предусмотрел наличие крепких металлических крючьев – на один из них Дробиз повесил свою сумку. Она содержала, увы, не колбасу, а бумаги, и выглядела дряблой, как шкура древнего старика.

Установилось предварительное молчание, какое бывает, когда пловец перед прыжком в воду наполняет легкие воздухом и готовится к неизбежному рекорду.

– Герман Федорович, – начал я. – А почему вы не пишете для больших московских звезд? Ведь вас же знают, вы лауреат и все такое прочее.

Дробиз понял меня правильно. Он обнял свой стакан большой опытной ладонью и произнес:

– Ну, давай.

Мы выпили по половинке. Сивушные масла мгновенно оккупировали организм, особенно верхнюю его часть.

Нужно было, приоткрыв рот и вытянув губы, медленно, осторожно, несильно выдохнуть. А затем, не мешкая, совершить могучий, свистящий, яростный вдох через нос. На самом излете выдоха Дробиз вынул из кармана звонкую, видавшую виды горбушку и разломил ее пополам. Мы дружно поднесли горбушку к носу и вдохнули запах старого хлеба, табачных крошек и еще чего-то устоявшегося, постоянного, не меняющегося – такого же, видимо, как содержимое карманов юмориста.

Теперь мы закурили.

– Очень удобно носить с собой горбушку, – пояснил Дробиз. – Вещь незаменимая. И места много не занимает. Зайдешь, выпьешь, занюхаешь, положишь обратно и дальше идешь себе. Я всегда ношу с собой горбушку.

Я поглядел на свою часть сухаря и представил, сколько раз он верой и правдой послужил Герману Федоровичу. Это был заслуженный сухарь. Сухарь-спутник, сухарь-друг.

– А юмористика столичная – это же неинтересно и неприлично, – продолжал Дробиз. – Скучно придумывать шутки ниже пояса. А слушать, как их произносят, еще скучнее.

Мы немного отвлеклись на обсуждение местного литературного процесса и выпили еще по половинке от оставшейся половинки. Воздух закусочной удивительно легко проносился сквозь горбушку, напитываясь по пути сытным хлебным духом.