О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа

Смеемся, смеемся. Как весело представлять себе эту альтернативную вселенную.

Возможно, в этой альтернативной вселенной я не была бы матерью. Если честно, мне иногда не хочется быть матерью. Иногда мне хочется быть танцовщицей и танцевать по пятницам в моем любимом «Сальса Руэда», который рядом с аэропортом Майами. Я начинала ходить на танцы. Иногда мне хочется купаться в Ки-Бискейн, где живут богатые сальвадорцы, и пляж не такой красивый, как в Майами-Бич, но зато туда приезжает меньше туристов, и я могу уйти под серо-зеленую воду и наблюдать за тем, как расплываются облака, и никто ничего от меня не требует. Иногда мне хочется уметь драться, особенно когда я думаю о том, чтобы наброситься на мужчин, которые меня охраняют. И как насчет того, чтобы не думать о последствиях? Бросайте меня в карцер, бейте дубинками. Отдайте на растерзание телевидению, сделайте из меня очередной заголовок. Временами я хочу, чтобы мне вернули мою дочь, но временами, да простит меня Бог, я хочу для нее другой жизни, вдалеке от меня. Это страшно признавать. Но не верьте матерям, которые говорят вам, что материнство — это призвание, или жертва, или красота, или что угодно с поздравительной открытки. Материнство: вопросительный знак, постоянное вычисление всяких «если». И что, если мы просто опустим руки?

Отбоя у нас технически нет, но нельзя ходить по коридорам после десяти часов. Это не тюрьма. Так постоянно говорят нам охранники: это не тюрьма, радуйтесь, что это не тюрьма. Почти все из нас рано ложатся спать, потому что детям рано вставать на занятия, а нам все равно больше нечем заняться. В моей комнате — пять двухъярусных кроватей вдоль стен, с одинаковыми синими пластиковыми матрасами. Под кроватями стоят пластиковые контейнеры для хранения наших вещей. У большинства из нас вещей нет. Есть один пластиковый стол, разрисованный под шахматную доску и нарды. Мы не играем. У нас нет шашек, и к тому же никто из нас не знает правил. Есть дверь, которая не закрывается на замок, и окна из оргстекла, затянутые рабицей. Иногда дети плачут по ночам, но им не разрешают спать с матерями; охранники приходят посреди ночи, и плач прекращается. Здесь слишком много людей. Об этом нам тоже говорят охранники. Они жалуются, что здесь слишком много людей и слишком мало охраны, и неподалеку отсюда строится еще одно место вроде этого, но строительство затянулось. Охранники обсуждают это между собой, но мы все слышим и повторяем за ними: здесь слишком много людей. Мы говорим друг другу: должно быть, это значит, что нас скоро отсюда выпустят. Кажется логичным, что нас скоро выпустят, если здесь и так скопилось слишком много людей. Некоторые буквально умоляют: просто депортируйте меня уже.

Я такого не говорю. Здесь мы все-таки в большей безопасности. Я сбежала от убийцы своего брата. От незатихающего насилия. От правительства, чьим ответом стала милитаризация улиц. Конечно, не без помощи США. Конечно, об этом в новостях не говорят. Я боюсь среды, порождающей насилие. Я боюсь полиции. Я боюсь армии. Я боюсь того, как смогу выживать в стране, где официальной валютой является американский доллар, и фермеры едва могут позволить себе abono[31] для milpas[32], зато богачи нанимают для себя частные охранные фирмы. Я боюсь каждую минуту каждого дня, думая о своей жизни здесь, думая о своей жизни в другом месте, думая об Ане, думая о моих соотечественниках, о моих удивительных соотечественниках, о том, как много молодых людей умирает на улицах. О родителях, которые отправляют своих детей в неизвестность, зная, что, возможно, они и не доберутся до Америки, но вдруг доберутся. Вдруг у них получится, и вдруг не получится, если они останутся там. Я знаю все это, потому что женщины, которым пишут письма или звонят, спрашивают за меня о моем родном городе, женщины, у которых есть сестры, дяди и кузены по всему Сонсонате. Большинство их этих женщин пересекли границу совсем недавно. Из камер погранохраны, где кондиционер врубают на максимум, из холодильника — и сразу сюда. Если меня заставят вернуться, нам с Аной придется искать новое место для жизни, более безопасное. Но где, как, на какие средства? На липком, потном матрасе я поворачиваюсь лицом к стене и думаю: какой страх можно считать обоснованным? Существует так много видов страха. Мне не нравится, что комнаты не закрываются на замок.

* * *

Иногда по утрам я встаю очень рано. Я встаю в шесть и иду в общую комнату, пока там еще никого нет. Я люблю включать DVD-диск от National Geographic, который подарила мне еще одна женщина. Я уже засмотрела его до дыр. Фильм на английском, но я кое-что понимаю из того, что говорит рассказчик с бархатным голосом. Я любуюсь вспышками ярких перьев, ветвей, листвы и неба. Я смотрю, не перематывая, пока не дохожу до своей самой любимой части. Камера наезжает, и я вижу их: птенцов гоацина.

Птенцы гоацина не похожи на своих родителей. У молодых гоацинов на каждом крыле есть по два когтя. У взрослых особей когти исчезают, но в детстве они могут лазить по деревьям, нырять в воду и выныривать с помощью когтей на своих крыльях, и если нужно, сражаться с хищниками. Прекрасные гоацины, мои любимые из всех птиц. У них кроваво-красные радужки и оперение цвета морской волны вокруг глаз. У них красные гребни, которые торчат вверх, как корона. Такой я представляю себе свою дочь и вижу, как она летит навстречу мне через эти ворота, как сбрасывает с себя наручники и, к удивлению сотрудников иммиграционной службы, расправляет крылья и злобно хлопает ими, поднимаясь высоко над этими стенами, над сеткой-рабицей, над будкой охраны. Такой я ее вижу, когда она подходит ко мне, раскинув руки, с солнцем в животе, королевская особь, созданная из тонкой кости, перьев и смеха. Моя дочь знает, что она — королевская особь и готова выпустить свои убийственные когти.

4. Крутая

Джанетт

Майами, 2002

Губы Джонсона были как резиновые слизни. Его дыхание — затхлым и жарким, хотя песок холодно колол спину Джанетт. Она уклонила голову, когда он снова попытался поцеловать ее, как будто, отвернувшись, могла сделать вид, что ничего не происходило, и рядом с ней был только океан. В Майами-Бич никогда не бывает по-настоящему темно, даже в безлунную ночь. Оушен-драйв разливала неон по умирающей улице, по бетонным стенам, по песчаным дюнам, вплоть