Уральский парень - Михаил Аношкин

Остапенко заметил, как метнулся за кем-то командир. Хотел было последовать за ним, но невдалеке рванула первая бомба. Одна за другой они рвались поодаль от лагеря. Осколки долетали до ближних шалашей, сбивали хвою и ветки. Видимо, Макаркин второпях направил ракету немного в сторону от цели. Едва бомбежка кончилась, Остапенко побежал искать старшину, прихватив с собой трех партизан. Встретился с командиром разведчиков. Узнав, что Балашов исчез, погнавшись за ракетчиком, Миронов поднял своих бойцов. Долго прочесывали лес. Потеряли уже всякую надежду и вдруг… наткнулись на Балашова, которого конвоировали предатели.

Состояние Балашова было тяжелым. Повреждено было правое легкое. В партизанском лазарете оказали первую помощь. На вопрос Миронова, выживет ли Владимир, врач грустно ответил:

— В нормальных условиях можно было бы спасти. Но здесь… — и он развел руками.

К тому времени разведчикам нужно было возвращаться в свою часть: задание они выполнили. И Миронов решился нести друга через линию фронта. Риск был громадный. Балашов мог умереть в пути. Но что же делать, если не рисковать? Оставить в партизанском лазарете — верная смерть. Через линию фронта можно пронести благополучно. Из ста шансов тридцать были верными.

Всю дорогу Балашов не приходил в себя. Иной раз Миронов терял всякую надежду. Донесет ли друга до своих живым?

Дважды попадали в переплет. Миронов, чтобы сэкономить время, приказал двигаться и днем и ночью. Раз напоролись на группу полицаев, которые брели по дороге толпой. Основная часть разведчиков уже втянулась в лес, а замыкающие были замечены. Полицаи открыли огонь… Надо сказать, что среди полицаев тогда уже наступил полнейший разброд. Та часть, которая попала на службу к немцам не по своей воле, начала быстро рассеиваться: разбегались кто куда. С врагами оставались лишь самые отпетые, озлобленные, запачкавшие руки преступлениями — таким деваться было некуда. Но паника охватила и их: со дня на день ждали прихода Красной Армии. Шайка, увязавшаяся за разведчиками, состояла как раз из матерых. Миронов приказал замыкающим залечь и открыть огонь. Десять автоматчиков послал в обход, чтобы они ударили с тыла.

— Иди, — сказал Миронов своему заместителю, — уйми их. А то накаркают немцев. В серьезную драку нам ввязываться нельзя.

Десять автоматчиков дружно и неожиданно ударили с тыла. Полицаи рассеялись по лесу. Разведчики продолжали путь.

Второй раз взвод попал под минометный обстрел уже недалеко от своих. Красная Армия наступала, и сплошной линии фронта не было. Этим и воспользовался Миронов, но невзначай оказался под огнем минометов. Нет, фашисты их не заметили: дело было ночью. Просто постреливали с равными промежутками: пять минут обстрел, пять — затишье, и снова обстрел. Когда разорвались первые мины, бойцы залегли. Славка прикрыл собой Балашова. Пять минут показались лейтенанту вечностью, но все обошлось благополучно. Только одна мина слегка присыпала Славку землей. В ту же ночь разведчики были у своих.

Миронов передал Балашова санитарам, а сам разыскал командира медсанбата. Очень горячо просил его отправить партизана-старшину в госпиталь, расположенный в прифронтовом городке Н. Командир не хотел давать никакого обещания, потому что не мог точно сказать, в какой госпиталь попадет Балашов: зависело это от многого. Однако горячность разведчика в какой-то мере поколебала его, и он спросил:

— Но почему именно в этот госпиталь?

Славка было замялся, но потом чистосердечно объяснил, что в том госпитале работает землячка, Люся Воронцова. Балашов в очень тяжелом состоянии, за ним нужен заботливый глаз. Конечно, это сделают и другие, но землячка постарается все-таки больше. Да и он, Миронов, будет спокоен за друга.

Командир медсанбата не отказал и не дал твердого обещания. Но разговор этот хорошо запомнил и сделал так, как просил лейтенант Миронов. Возможно, сказалась здесь еще и популярность Миронова как лучшего разведчика в дивизии.

Два месяца боролись врачи со смертью, два месяца не отходила Люся от Балашова. И победили. Больной был слаб, угроза еще не миновала, но самое страшное уже позади. Выручил могучий закаленный организм. На этот счет лечащий врач сказал Люсе:

— Поражаюсь вашему земляку. Только подсчитать — глубокая ножевая рана, травма черепа, поражение мягких тканей руки. Будто сама судьба захотела испытать парня. Да прибавьте еще истощение. Удивительный организм!

Лицо Балашова осунулось, резче обозначились скулы. Усы ему сбрили еще в медсанбате, голову остригли наголо. Угловатый кадык, когда Балашов ел, ходил крупно, казалось, вот-вот разорвет кожу.

Люся много времени проводила у Володиной койки. Была молчалива. Постепенно его стало раздражать это — хоть бы рассказывала что-нибудь. Задавал вопросы, а она отвечала односложно. Однажды, когда Балашов почувствовал себя гораздо лучше, Люся, загадочно улыбнувшись, сказала:

— У меня что-то для тебя есть. Он вопросительно поднял мохнатые брови. Люся положила ему на грудь письмо. Обрадовался, даже кровь прилила к лицу. От Гали! Ее почерк!

— Читай же скорее, Люся! — прошептал он. Она взглянула на него кокетливо:

— А если секрет?

— Какие от тебя секреты! Читай!

Люся оторвала кромку конверта, присела поближе к изголовью и начала читать вполголоса. Галя писала:

«Володька, милый, здравствуй! Я получила письма от Люси и Славки, ревела, как дура. Не знаю, от чего больше ревела: или от того, что, наконец, разыскала тебя, или от того, что ты тяжело ранен. Наверно, от того и другого, все перемешалось — и радость и горе. Как ты себя чувствуешь, Володя? Лучше, да? Как я жалею, что не рядом с тобой. Завидую Люське. Передай ей от меня привет с Сугомакскую гору…»

— Ну вот, — улыбнулась Люся. — Она передает привет, а ты заставляешь читать все письмо.

— Люсенька, не останавливайся!

— «…Все эти годы, когда от тебя не было вестей, я верила, очень верила: ты вернешься, ты не мог не вернуться. Я искала тебя. Сердце мне подсказывало, что ты жив и думаешь обо мне. Спрашивала я о тебе у всех, у кого только можно было. Что они могли сказать? А я думала: «Этот не знает, но следующий обрадует». И я жила встречей с этим «следующим». Недавно мне показалось, что наткнулась на твой след. Я работаю в санитарном поезде. Возили раненых с фронта в тыл. В тот рейс я задала вопрос пожилому солдату — бедняга, он потерял в бою руку. Хороший такой, душевный, разговорчивый. У него дочка такая же, как я. Он ответил: «Балашов? В роте был командир взвода с такой фамилией. Не нашего взвода». У меня сердце запрыгало, еле уняла. «Как же зовут его?» — спрашиваю. «Не слышал, дочка. «Товарищ лейтенант» да «товарищ лейтенант». А по имени не приходилось. А как вашего зовут?» — «Володя». Подумал мой солдат и говорит: «Погоди-ко! Будто бы сходится. Слышал один раз, как наш комвзвода величал его по имени, запамятовал только. По-моему, имя с «В» начинается. Может статься, что и Владимир».

Назвал солдат номер части. Потеряла я, Володенька, покой. Черепахой полз тогда наш поезд. Возвратились мы на свой участок фронта, отпросилась я у начальства и побежала искать. Повезло сразу: на машину из той части наткнулась. Доехала до самого места. Разыскала роту (ее тогда на отдых отвели). Не иду, а на крыльях лечу, ног под собой не чую. Возле землянки солдаты сидят, из котелков что-то хлебают. С ними командир. Сидел он на бревне, котелок меж коленей зажал, наклонился — обедает. Лица его не видно, а волосы твои. Точь-в-точь: светлые, густые, волнистые. И плечи, как у тебя, широкие. Но я же тебя ни разу в военной форме не видела. Будто ты и не ты. Подбежала, выговорить слова не могу, застряло оно в горле. Лейтенант поднял голову — и у меня руки опустились. Ошиблась. Узнала я его, он тоже узнал меня. Поставил на землю котелок, поднялся, руки протянул: «Землячка! Здравствуй, землячка!» Меня слезы душат, чувствую — разревусь. Уткнулась ему лицом в грудь и дала волю слезам. А он утешает. Что уж там! Ты, конечно, догадался: это был твой брат Василий. Мало мы поговорили, спешила я обратно. Помог мне Василий устроиться на попутную машину, и уехала я с разбитым сердцем…

Володька, дорогой мой медведище! Береги себя, выздоравливай поскорее. Мне так много хочется тебе сказать, так много! Но пора, меня зовут. Наш поезд сейчас идет на восток.

Пиши, пиши скорее! Сам не можешь если, попроси Люсю.

Крепко, крепко целую.

Твоя Галя».

— Спасибо, Люсенька!

Балашов был счастлив. Прикрыл глаза. Люся тихо поднялась и вышла. На другой день он попросил девушку:

— Напиши ей, Люся: я тоже всегда помнил о ней, всегда, особенно, когда было невмоготу.

Славка как в воду канул. Узнал о нем Балашов случайно. В палате лежало восемь человек. Двое выписались. Принесли новых. У одного из них была раздроблена плечевая кость. Руку замуровали в гипс, закрепили подпоркой, упирающейся в поясницу. Такой вид «упаковки» раненые называли в шутку «самолетом». Солдат с «самолетом» оказался словоохотливым. У него был неиссякаемый запас всяких фронтовых былей и небылиц. Даже бывалые фронтовики слушали его с интересом.