Хорошо быть тихоней - Стивен Чбоски

Впервые я сам поехал к тете Хелен. Это был первый случай, когда я отправился к ней без мамы. Постарался все обставить торжественно. На карманные деньги, полученные к Рождеству, купил цветы. Даже записал ей кассетный сборник и положил на могилу. Надеюсь, ты не считаешь, что у меня закидоны.

Я рассказал тете Хелен про свою жизнь. Про Сэм и Патрика. Про их друзей. Про первую в моей жизни новогоднюю вечеринку, которая будет завтра. Рассказал, что на первый день нового года у моего брата назначен заключительный матч сезона. Рассказал, как брат уезжал и как плакала мама. Рассказал о прочитанных книгах. Про песню «Asleep». Про то, как мы все ощущали себя бесконечными. Как я получал права. Туда меня отвезла мама, а обратно я уже сел за руль сам. А инспектор, который меня экзаменовал, не кривился, и фамилия у него была простая — я даже подумал, тут какой-то подвох.

Помню, когда я уже собирался распрощаться с тетей Хелен, у меня потекли слезы. Реальные слезы. Не от беспричинной тревоги, что со мной частенько случается. И я дал слово тете Хелен, что если впредь и буду плакать, то по серьезным поводам, поскольку мне неприятно думать, что если я буду плакать по пустякам, то мои слезы по тете Хелен окажутся несерьезными.

Попрощался — и домой.

На ночь опять почитал ту же книгу, а иначе, боюсь, я бы снова расплакался. От беспричинной тревоги. Читал до полного изнеможения, пока глаза не стали слипаться. Утром дочитал и сразу вернулся к началу. Опять же — чтобы не хотелось плакать. Потому что я тете Хелен слово дал. И чтобы не думать. Как всю эту неделю. Думать больше не могу. И никогда не смогу.

Не уверен, что тебе знакомо такое ощущение. Что у тебя возникало желание проспать тысячу лет. Или вообще не существовать. Или не ощущать, что ты существуешь. Или что-нибудь в этом духе. Подозреваю, что это нездоровое желание, но в такие минуты оно у меня возникает. Вот почему я стараюсь не думать. Просто хочу, чтобы мысли перестали крутиться в голове. Если дальше будет хуже, придется, как видно, опять ехать к доктору. А то уже стремно, как тогда.

Счастливо.

Чарли

1 января 1992 г.

Дорогой друг!

Сейчас четыре часа утра, новый год наступил, но пока люди не угомонились, можно считать, что 31 декабря еще продолжается. Мне не спится. Все остальные либо дрыхнут, либо занимаются сексом. Я смотрю кабельное телевидение и поедаю квадратики оранжевого желе. Наблюдаю, как плывут все предметы. Хотел рассказать тебе про Сэм и Патрика, про Крейга и Брэда, про Боба и всех остальных, но сейчас ничего не помню.

На улице тишь да гладь. Я точно знаю. А до этого я сам приехал в «Биг-бой». Повидался с Сэм и Патриком. С ними были Брэд и Крейг. И я совсем затосковал, потому как хотел, чтобы мы посидели втроем. Раньше таких помех не возникало.

Час назад было еще хуже, я смотрел на это дерево, но оно было то драконом, то деревом, и мне вспомнилось, как в один погожий денек я был воздухом. Вспомнилось, как в тот день я подстригал газон, отрабатывая карманные деньги, точно так же, как отрабатываю зимой, разгребая от снега подъездную дорожку. Короче, взялся я разгребать дорожку перед домом Боба — нечего сказать, нашел себе занятие на время новогодней вечеринки.

От мороза у меня раскраснелись щеки, как на испитой физиономии мистера З., и я увидел его черные ботинки и услышал его голос, объясняющий, что гусеница очень мучительно превращается в кокон, а жвачка переваривается в желудке целых семь лет. А этот парнишка, Марк, который сегодня на вечеринке дал мне попробовать это желе, появился откуда ни возьмись и уставился на небо и велел мне посмотреть на звезды. Короче, задрал я голову, и оказалось, что мы находимся внутри гигантского купола, похожего на слепленный из стекла снежок, и Марк объяснил, что удивительные белые звезды — это на самом деле всего лишь дырки в черном стекле купола и, когда ты взмываешь в небеса, стекло разлетается вдребезги, а за ним открывается покров звездной белизны, которая ярче всего во Вселенной, но не слепит глаза. Покров этот не имеет конца и края, открыт взгляду и бесшумно тонок, и я почувствовал себя пигмеем.

Иногда смотрю я в окно и думаю, что множество народу уже видели тот же снег. Множество народу читали те же книги. Слушали те же песни.

Интересно, какие у других людей ощущения этой ночью.

Несу сам не знаю что. Наверно, зря стал тебе писать, потому что у меня перед глазами до сих пор плывут все предметы. Лучше бы они остановились, но им положено плавать еще несколько часов. Так Боб сказал перед тем, как отправиться спать вместе с Джилл — эту девушку я раньше не видел.

Наверно, если говорить коротко, можно сказать, что все эти ощущения мне уже хорошо знакомы. И не только мне. Уверен, что не я один это чувствовал. Вот точно так же, когда на улице тишь да гладь, а у тебя перед глазами плывут предметы и тебе это совершенно ни к чему, а все остальные дрыхнут. И все книги, которые ты читаешь, читали и другие люди тоже. И все твои любимые песни тоже слушали другие люди. И та девушка, которая для тебя красива, красива и для других. И ты не сомневаешься, что в хорошем настроении мог бы только порадоваться этим фактам, потому как из них складывается «единение».

Ну, типа, когда тебе нравится девушка и ты видишь незнакомую парочку, которая держится за руки, ты за этих двоих только порадуешься. А в другой момент видишь ту же самую парочку — и на душе муторно делается. И желаешь только одного — всегда за них радоваться, поскольку теперь тебе известно: если ты за них радуешься, значит и у самого все в порядке.

Ага, вспомнил, что меня навело на эти мысли. Надо записать — может, тогда больше не придется к этому возвращаться. И расстраиваться. Вся штука в том, что я слышу, как Сэм и Крейг занимаются сексом, и впервые в жизни понимаю конец того стихотворения.

Хотя вовсе к этому не стремился. Поверь.

Счастливо.

Чарли

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

4 января 1992 г.

Дорогой друг!

Прошу прощения за то письмо. Если честно, я его плохо помню, но, судя по тому, в каком состоянии я проснулся, хорошего там было мало. Помню, остаток ночи я шатался по дому в поисках конверта с маркой. Нашел, надписал твой адрес и отправился вниз по склону, мимо этих деревьев, на почту, потому что, не брось я это письмо в ящик, откуда уже не достать, я бы вообще его не отправил.

Даже странно, что для меня это было так важно.

Дойдя до почты, я бросил письмо в прорезь ящика. И как будто поставил точку. Успокоился. И тут меня стало рвать, да так, что не отпускало до самого рассвета. Посмотрел я на дорогу, вижу — полно машин, и я понял, что все едут поздравлять бабушек и дедушек. И многие, как я понял, будут после обеда смотреть по телику игру моего брата. Мысли у меня запрыгали.

Брат… футбол… Брэд, Дейв со своей подружкой у меня в комнате… сваленные куртки… холод… зима… «Осенние листья»… никому не говори… извращенец… Сэм и Крейг… Сэм… Рождество… печатная машинка… подарок… тетя Хелен… плывущие деревья… безостановочно… я лег на снег и принялся лепить ангела.

Меня, посиневшего от холода, нашел полицейский. Я спал в снегу.

Потом меня еще долго бил озноб, даже после того, как родичи примчались за мной на станцию скорой помощи и забрали домой. Неприятностей ни у кого не было, поскольку со мной такое случалось и раньше, в детстве, пока я состоял на учете у доктора. Я тогда уходил куда глаза глядят и засыпал где попало. Сейчас все знали, что я пошел на вечеринку, но никому, даже моей сестре, в голову не пришла истинная причина того, что со мной случилось. А я помалкивал, потому как не хотел, чтобы у Сэм с Патриком или у Боба, да у кого угодно, были неприятности. Но меньше всего мне хотелось увидеть, какое лицо будет у мамы, не говоря уже о папе, если я скажу правду.

Поэтому я вообще ничего не сказал.

Сидел себе тихо и озирался. Кое-что подмечал. Точки на потолке. Грубый ворс одеяла, которым меня укутали. Резиновые физиономии врачей. И оглушительный шепот, заполонивший помещение, когда один из них сказал, что мне, по-видимому, опять нужно будет наблюдаться у психиатра. Впервые об этом заговорили прямо при мне. Халат у него был жутко белый. А на меня навалилась усталость.

Весь день мысли были только об одном: из-за меня мы не посмотрели футбольный матч моего брата; оставалось только надеяться, что у сестры хватило ума записать его на видео.

К счастью, хватило.

Приехали мы домой, мама заварила мне чаю, папа спросил, не хочу ли я пересесть на диван и посмотреть футбол, и я сказал, что хочу. Посмотрели, как здорово играл мой брат, но в этот раз никакого ликования не было. Все тайком косились в мою сторону. А мама без конца меня подбадривала: как у меня в этом учебном году повысилась успеваемость и как доктор наверняка поможет мне выпутаться из всех неприятностей. Когда мама делает вид, что у нас все хорошо, ей удается одновременно и молчать, и разговаривать. Папа меня «любовно похлопывал». То есть награждал легкими шлепками в область колена, плеча и локтя. Сестра сказала, что поможет мне привести в порядок волосы. Мне было дико, что я вдруг оказался в центре внимания.