Тамо далеко (1941) (СИ) - Соболев Николай Д. Н. Замполит

Хорошо продавались ботинки, но идеальный для нас товар — наручные часы. И размер маленький, и стоят дорого, только попадаются нечасто. Уже с первого выхода мы выкладывали на продажу по одному-два предмета, чтобы наблюдательный покупатель не смог вычислить происхождение комплекта. Толкнул Марко, например, кусок мыла и помазок (типа от отца остались), и свернулся. А чуть позже на другом месте уже я продавал зажигалку и ножик. Бывало, торговались до умопомрачения за жестяную мыльницу, бывало, покупатель спрашивал «Сколько за все?» и сгребал товар.

Вот и широкоплечий с щербатым сгребли все и мы чуть не влипли.

— Часы не интересуют? — спросил шепотом Марко, когда эта двоица рассовала купленную мелочевку по карманам.

Они переглянулись и кивнули. Марко на радостях совсем забыл про осторожность, запихал деньги за пазуху и повел потенциальную клиентуру в тихий закуток, чтобы не светить сделку. Остановить его я не успел — уж больно мне эти рожи не понравились, так что просто двинулся следом, шагах в двадцати.

Торг обрывался сразу за площадью и если на ближайших тридцати-сорока метрах базар еще можно увидеть и даже унюхать, то за первым же углом, в густой синей тени, о нем напоминал только неясный гул.

— Дай посмотреть.

— Деньги покажи, — с опозданием почуял неладное Марко.

— Дай сюда, щенок!

— Не дам! — Марко отступил к стене и прикрылся плечом.

Щербатый гаденько ухмыльнулся и внезапно потребовал:

— А покажи-ка документы.

«Усы, лапы и хвост!» чуть было не ответил я, но вместо этого краем глаза окинул пустую улочку и шагнул за угол к парочке:

— С каких хренов?

— Мы усташская милиция, — нагло заявил щербатый, прищурив глаз и сильно напомнив мне родную гопоту.

— А у тебя повязка хоть имеется?

— Да что с ним спорить! — широкоплечий откинул полу и попросту вынул нож.

Оба повернулись ко мне, как более опасному, и очень зря — Марко вытащил «вальтер», подшагнул вперед, взводя курок, упер ствол в бок широкоплечего и прострелил ему печень.

Щербатый еще только разевал пасть, чтобы заорать, как я достал его душевным хуком. Судя по звуку удара и падению тела бревном, уркагана можно поздравить с переломом челюсти. А меня с напрочь отбитыми костяшками, которыми я тряс перед Марко, остолбеневшим от изрыгаемого мной потока нецензурщины — пожелание всем усташам вступить в противоестественную связь с рукоятками всех метел в Хорватии было, пожалуй, самым невинным среди прочих.

Отпрыгав и обезболив кулак частым дутьем, я подхватил пацана:

— Валим, и побыстрей!

— Кого? — только и успел спросить Марко.

— За мной!!! — рыкнул я и понесся в сторону околицы Илияша, оставив за спиной лужу черной кровищи, труп и мычащее тело.

На бегу думал, что третий нужен прямо позарез, а еще лучше найти двоих или даже троих участников нашего передвижного цирка, хотя бы для страховки. И глушитель.

Но каковы стервецы, а? Усташская милиция, мать их! Чистые же уголовники, а туда же! Но тупые — умные уже сообразили вступить в усташскую милицию, чтобы потрошить фраеров «на законных основаниях».

За два месяца, что мы исходили и объездили, наверное, всю восточную Боснию от Мостара до Тузлы, я нагляделся на художества усташей и напитался ненавистью по самую макушку. Удивительно, но целое государство, пусть и с приставкой «псевдо», вело себя, как дорвавшееся до власти чмо. Вот в самой что ни на есть официальной газете, «Хорватском Листе», прямо декларировалась натуральная полпотовщина:

«Одну часть сербов мы уничтожим, другую выселим, остальных переведем в католическую веру и превратим в хорватов. Таким образом скоро затеряются их следы, а то, что останется, будет лишь дурным воспоминанием о них. Для сербов, цыган и евреев у нас найдётся три миллиона пуль!»

И после таких высеров хорватских интеллектуалов всякая мелкая шушера семимильными шагами рванула к успеху — еще бы, они получили возможность безнаказанно грабить и глумиться над соседями только потому, что принадлежали к правильной национальности!

А лица неправильной национальности бежали. Кто мог — в Сербию, кто не мог — в леса и в горы, отчего нам стало сложней заниматься подготовкой и делать схроны. Как ни сунешься в тихое прежде место — там прячутся люди, затыкают пасти скотине, чтоб не ревела, боятся даже огонь развести и на тебя поначалу смотрят, как на кару небесную.

Засаду заметил Марко.

То есть сперва он обратил внимание на легкий, почти неуловимый запах дыма, потом ткнул пальцем в сторону давно облюбованного распадка, где мы сделали целых две закладки. Я поначалу даже не понял, а потом прислушался — точно, козы блеют. И дальше мы пошли уже в уверенности, что рядом люди.

— Вон тот валун, за ним человек, — Марко выпятил подбородок в направлении опушки. — И за купой деревьев второй. Но это не усташи.

До предполагаемой засады было еще изрядно и я в очередной раз подивился остроте зрения напарника, мне пришлось пройти еще добрых две сотни шагов, прежде чем убедиться в его правоте.

Ну а раз не усташи, то мы изображали деревенских и спокойно дошли до валуна, откуда нам навстречу с винтовкой в руках поднялся не кто-нибудь, а Красный Бранко. А следом за ним из-за деревьев появился второй стрелок, молодой парень в пиджаке и кепке.

— Стой! Куда идешь?

— Тамо, — махнул я рукой вперед.

— Не можешь тамо!

— С чего вдруг честный человек не может ходить по горам? — делано удивился Марко.

— С того! — отрезал второй, которого я окрестил «студентом».

— Слушай, Бранко…

Густые брови сошлись над переносицей, он всмотрелся…

— А, ты из поезда, я тебя узнал!

— Ага, а вы тут от усташей прячетесь?

Слово за слово, прощупали друг друга — ну, как собаки при встрече обнюхиваются, и нас провели дальше, в лощину, где собралась уже добрая сотня беженцев. Не только женщины, старики и дети, еще и десятка два мужчин, только винтовок ровным счетом две. А ведь правительство Югославии в тридцатых годах карабины чуть ли не насильно насовывало, и сколько еще принесли домой солдаты разбитой армии?

У небольшого костерка Бранко присел сам и предложил нам устраиваться рядом. На огне булькал закопченный котелок с варевом, рядом, на сложенном в несколько раз лоскутном одеяле лежал седоусый дедушка в коротком гуне и цветных шерстяных носках.

— Эх, дечко, что за жизнь настала, — забубнил он сразу же, как только появились слушатели. — Дома не останься… Приходят, убивают, отбирают все… Уезжать нельзя… Мельницей владеть нельзя, в школе нашу азбуку запретили… Племянника выгнали со службы и всех сербов тоже… Останутся только клятые хорваты и чертовы турки…

— Бошняки? — влез Марко.

— Бошняки, турки, какая разница, да отомстит им Господь…

— Такие же бедняки, как и ты, — оборвал его Бранко, вытянувший к огню ноги в потертых опанаках.

Старик серб даже не обратил внимания и продолжал свои жалобы:

— Будь я посильнее, взял бы винтовку, да пошел турков убивать… Как в молодости, когда с Костой Печанацем в одном полку служил.

Бранко только рукой махнул. Усташи скопом зачислили бошняков в хорваты, хотя разницы между ними и сербами — только вера. И продвигали на низовые посты в государстве. Да еще старые, со времен турецкого господства, счеты православных с мусульманами, мешали взаимопониманию.

Мы помолчали, глядя на огонь, а дед, прекратив помешивать варево, вдруг затянул дребезжащим голосом:

Тамо далеко, далеко од мора,

Тамо је село моје, тамо је Србија.

Тамо је село моје, тамо је Србија.

Старую песню подхватили — сперва один голос, потом другой и вскоре весь лагерь беженцев тихо выводил грустную мелодию, песню солдата, покинувшего родину.

По седой щетине прокатилась слеза, молчал Бранко, хмурился Марко, да и меня тоже морально размазало. Тамо далеко… А где мое село, где моя «Сербия»? Россия? Так она сейчас совсем другая и для меня чужая. А та, что не чужая вообще в другом времени, не достать никак. И Аргентина тут никакая не поможет, иллюзия это — совесть замучает, если удеру. Да и перед дедами-прадедами, что с немцами вот прямо сейчас воюют, стыдно.