Герой - Ольга Погодина-Кузмина

За-полночь поплыл над деревней запах гари. Ефим вышел на двор. За рощей на горке полыхало зарево пожара. Хозяин его запрягал телегу. Ефим тоже потянулся вместе с деревенскими мужиками и бабами поглазеть, как разбойнички жгут княжеские амбары.

На телеге Ефим подъехал к барскому дому, освещенному всполохами огня. Хозяин с другими мужиками встал в темноте поодаль, глядя, как бродяжные люди тащат от конюшен обгорелое бревно. «Дверь ломать», – догадался Ефим.

На крыльце между колоннами стоял перепуганный молодой барин в наброшенном на белую рубаху пиджаке, с охотничьим ружьем. «Не барин, управляющий ихний, Василий Никанорыч, – пояснил словоохотливый хозяин. – Барин-то, слыхать, помер». Бродяжные подошли, управляющий крикнул петухом:

– Стойте, буду стрелять! Не дам грабить дом!..

Он и в самом деле выстрелил в воздух, перезарядил ружье и навел на растерявшихся разбойничков. Деревенские с любопытством наблюдали, что же станут делать бродяжные. Вперед выступил один, в потертой кожанке, в лаковой фуражке, весь обросший по лицу сивым волосом. Пошел танцующей походочкой, рассыпал задорные слова.

– Что ты, дядя? Хто ж тут грабит? Разве ж мы грабим? Мы сами люди ограбленные…

Управляющий наставил ему в грудь ружье, но стрелять замешкался. Между колоннами мелькнула тень, и за спиной управляющего поднялся кто-то черный в лохматой собачьей шубе, вскинул топор. Бабы ахнули. Так и не выстрелив, Василий Никанорыч покатился по ступеням, оставляя за собой кровавый след.

Бродяжные люди были пьяны, но и Ефим сделался будто пьяный от огненного жара, от лихой смелости дяденьки, от крови на снегу, которая враз всколыхнула в нем все нутро. Не помня как, он очутился среди бродяжных людей. На своем костыле подскакивал со ступеньки на ступеньку и ухал вместе с разбойничками, не силой, а криком помогая таранить белые двустворчатые двери. Наконец запоры поддались, и вместе с грабителями Ефим ввалился в барскую прихожую. Изнутри дома слышался бабий вой, слабый и жалобный, и звук этот заставил Ефима опомниться. Он вспомнил казаков, скакавших по дороге на Царское. «Не вышло бы чего», – думал он, отступая назад.

Бродяжные люди разбежались по барским комнатам, Ефим повернул обратно, на крыльцо. Видел, как потянулись к дому мужички посмелее. Из верхнего этажа слышался надрывный женский крик. «Никак, своего Василия Никанорыча кличет», – подумал Ефим.

Лопнула рама окна, посыпались стекла. Крики затихли.

У крыльца разожгли костер – для свету или для пущего страха. Ефим стоял поодаль. Глядел, как бродяжные тащат из дома узлы с барскими вещами, посуду, золоченые канделябры. Хозяин его тут же выменял кое-что из вещей на бутыль самогона, припасенную в сене на дне телеги.

– Разве ж мы грабим?! – вожак бродяжных все ходил, словно пританцовывал, по снегу с кровавой юшкой. – Мы, братцы, свое возвращаем, у нас же награбленное! Тащи барское добро!

И на фронте, и в Петрограде Ефим слыхал агитаторов, но не чувствовал доверия к их гладким, как колесо катящимся речам. Он хоть и знал грамоте, а никогда не читал ни листовок, ни газет, которые передавали друг другу солдаты в окопах. Не трогали его слова о равенстве, о свободе, о земле. От крестьянского труда он давно отстал, жизнь при земле в родительском доме помнилась ему голодной и серой. Но теперь рассуждения сивого показались ему справедливыми. Он вспомнил казака, который ожег его по шее нагайкой, вспомнил все обиды, нанесенные ему армейскими начальниками, и даже тот случай со штабным офицером, который чуть не застрелил его на пикнике.

В свете костра Ефим все глядел, как тащат из дома кресла, зеркала, картины, и внутри его живота обмирал слабый голос, будто давешний бабий вой: «Неужто оно теперь можно?». Но другой голос в голове возражал рассудительно: «И не то еще можно, война все спишет».

Доходяга в обмотках выволок на крыльцо хрустальную люстру, всю звенящую и сверкающую зелеными огоньками. Деревенская девка-дурочка бросилась рвать ее на подвески и прицеплять вместо сережек. Из окна сбросили барскую кровать. Сивый в лаковой фуражке разлегся на ней, вытянув ноги в дырявых сапогах. Заметил Ефима, поманил пальцем.

Подходя, Ефим поглядел на все еще лежащий под крыльцом труп управляющего.

– Ничего, солдатик, – ласково утешил его дяденька. – Послужили кровопийцам, будет. Пора и барам своей кровушкой умыться.

Отхлебнув сам, он передал Ефиму полуштоф коньяка, добытый из запасов княжеского дома.

– Все теперь наше, – сивый обвел рукой, словно захватывая в свой карман дом, двор, переминающихся поодаль мужиков, окрестные леса и села. – Царя скинули, князь сам помер! Революция!

Перед тем как выпить, Ефим из деликатности отер губы об рукав шинели. Коньяк был не тот, каким его потчевали воры и купчишки у трактиров. Душистый, барский, он пролился в горло как масло, согрел желудок.

Молодая рябая баба, вся осыпанная летучим пухом, волокла к телеге перину и атласное одеяло.

– Закуси, служивый, – с той же лаской в голосе сивый протянул ему яблоко. – Каковский будешь?

– Тульские мы.

– А кличут как?

– Ефимом.

– Ну, со знакомством. Аз есмь раб божий Кузьма Ильич.

Девки визжали, вскидывая юбки, бегали по двору от бродяжных. Из дома слышались удары по клавишам рояля, сиплый голос то ли пел, то ли выкрикивал:

К позорной казни присужденный,Лежит в цепях венгерский граф…

У костра, нацепив на голову бронзовый остов хрустальной люстры, прыгала рябая деревенская дурочка. Она то кудахтала курицей, то заливалась смехом, то бормотала, кружась на месте, охлопывая себя руками, как крыльями:

– Горит! Горим! Все сгорим!..

Ефим поднял голову и увидал, как ярко осветилось одно из окон дома – вспыхнули облитые керосином шторы.

Глава 14

Решение

На восьмой день после смерти отца прислали телеграмму из усадьбы. Дом разграблен, сгорели конюшни и флигель, управляющий Василий Никанорович и его жена убиты. Мама́ проплакала всю ночь, Ирина как могла утешала ее, хотя и сама чувствовала огромную душевную боль. Вспоминала дом, свою светлую комнатку, сирень под окнами – словно чужую, давно забытую жизнь.

На другой день отслужили панихиду на Смоленском кладбище. Были какие-то отставные старички, помнившие отца безусым юнкером. Проводили Веру в госпиталь, приехали домой тихие, усталые. Крестная графиня Зубцова осталась пить чай, заехал Михаил Иванович, следом за ним явился барон фон Ливен.

Обсуждали новости, одну страшнее другой.

– Не хотела вам говорить, дорогая моя, да все равно узнаете из газет, – вздыхала крестная. – Корнилов в Царском Cеле арестовал императрицу с детьми.

Мама́ крестилась:

– Боже мой, боже мой… Еще один удар! Храни их Господь…

Жаловалась фон Ливену.

– Вы знаете, Иван Карлович, ведь нашу усадьбу разграбили! Убили управляющего. Сожгли библиотеку… Что делать, как теперь жить?

Ирина с тоской смотрела в окно. Снова шел снег, мостовая была покрыта жидкой грязью. Мелькали за снежной завесой не то люди, не то восставшие из могил мертвецы – в истлевших лохмотьях, с бескровными лицами.

Благоухающий кельнской водой, с фиалками в петлице, Михаил Иванович постукивал папиросой по золотому портсигару, усмехался.

– Библиотеку, разумеется, жаль. Но вы должны понимать, сударыня, что взрастить новое дерево, не истребив прежних корней, невозможно. Мы, новая власть, приветствуем этот очистительный огонь, из него поднимется другая Россия…

Барон, играя желваками, заговорил вдруг зло, отрывисто, словно настегивая упрямую лошадь.

– Это не новая власть, это безвластие! Вы отняли дворцы, распустили полицию, открыли тюрьмы! Чем вы удержите народ от дальнейших грабежей и безверия?

– У вас разве был дворец, господин фон Ливен? – невозмутимо усмехался Михаил Иванович. – Или вам обидно, что вы, аристократия, со всей вашей фанаберией, отправляетесь в небытие? – он указал на портрет прадеда княгини, генерала Отечественной войны, висящий в простенке у камина.

«Как это глупо, зачем они взялись спорить», – думала Ирина, водя пальцем по стеклу. В душе ее происходила тягостная, вязкая борьба с собой, уже заранее предрешенная.

Вчера она получила от Михаила Ивановича письмо, набранное на печатной машинке. Он сообщал ей, что женат – за границей, еще до войны, женился от скуки, чуть ли не на спор, на какой-то испанской танцовщице. Та родила ему сына, они разъехались. Он выплачивал содержание.

Посему не могу предложить Вам своей руки, но предлагаю сердце и полное обеспечение Вам и Вашей семье. Мое положение в министерстве нового правительства оградит Вас от любого беспокойства и кривотолков.

Знаю, что Вы не любите меня, но я не сентиментален. Предлагаю Вам выгодную сделку, при которой мои обязательства многократно превосходят те, которых я буду ожидать от Вас. Я неглуп, остроумен, имею спокойный сангвинический характер. Не имею выдающихся добродетелей, но и пороки мои не выходят за рамки общепринятых. О наружности не мне судить, но думаю, что я не так еще стар и безобразен, чтобы вызывать отвращение. Думается, я имею такое же право на счастье, как и все прочие двуногие, а сделать меня счастливым можете только Вы.