А76 (сборник) - Алексей Олексюк

Ему вновь стало стыдно перед Режиссёром за всю эту несуразную затею. Втравил человека чёрт знает во что! Глупость. Мальчишество. Лежала возле дороги дохлая собака – и нехай бы себе лежала. В конце концов, кто мы для них и кто они для нас? Что связывает его, Профессора, с этой мёртвой собакой? Стоит ли погребение какой-то бездомной псины стольких усилий? Кому это нужно? Кто это оценит? Собаки не хоронят друг друга. Значит мы, люди, распространяем свои людские понятия на животных. В войну собак обвязывали гранатами и посылали под танки: но ведь у животных нет чувства патриотизма, они не клялись жертвовать жизнью во имя Родины. А с другой стороны, бывали случаи, когда люди привязывались к своим питомцам сильнее, чем к родственникам и друзьям.

Равноценны ли человеческая жизнь и жизнь животного? Например, собаки? Или кошки? Или голубя? Или муравья? Вы боитесь раздавить муравья? Животные ведь тоже разные: какие-то из них вызывают у нас симпатию, умиление, а какие-то безотчётную брезгливость или страх. Чем хищная кошка лучше безобидного таракана? Племянник Профессора – мальчик лет трёх – подкармливал хлебными крошками тараканов, живших за батареей отопления на кухне, и разревелся, когда его мать стала безжалостно давить «домашних питомцев»… Что связывает нас с другими живыми существами? Почему мы любим или ненавидим их зачастую не меньше людей? И даже больше, чем людей? Конечно, они тоже могут что-то чувствовать к нам: по крайней мере – собаки, кошки, лошади… Могут испытывать чувство приязни, привязанности… Но люди, всё-таки, чувствуют сильнее… Как правило… Мы очеловечиваем их, поднимаем до своего, человеческого, уровня. Нужно ли это животным? Трудно судить. Скорее всего – нет. Может быть, это нужно нам, людям.

Голубь увяз в эпоксидной смоле, растёкшейся тёмным пятном по сизому асфальту, вязким обманчивым пятном по краю дороги. Режиссёр едва успел затормозить. Широкие шины «Мерседеса» замерли в метре от беспомощно дёрнувшегося, захлопавшего крыльями, всполошившегося и вновь угасшего голубя – голова его свесилась набок, глаза закрылись плотной пеленой.

– Что ты собираешься делать? – спросил Профессор.

– Спасать божью тварь, – ответил Режиссёр, выходя из машины.

Острый ночной воздух отсёк лишние мысли.

Режиссёр достал складной нож и принялся аккуратно обрезать загустевшую смолу вокруг лапок. Через несколько минут он вернулся, неся высвобождённого голубя в кепке. Птица тяжело и нервно дышала – взъерошенная, неопрятная, грязная. Её голова, словно подрубленная, запрокинулась набок и чуть назад, как-то неестественно, жутковато вывернувшись. Одно крыло обвисло, явно переломанное.

– Думаешь, выживет? – задал Профессор ненужный вопрос.

– Не бросать же его здесь? Подлечу и выпущу будущей весной. Пусть живёт.

– А если летать не сможет?

– Тогда оставлю у себя. Будет ходячий голубь…

Профессор вспомнил огромную квартиру в элитной новостройке: паркетный пол, отделанные искусственным камнем стены, вмонтированные в потолок светодиодные лампы – холодный уют холостяцкого жилища, вспомнил великолепный вид на реку и заречные поля через стеклянную стену в просторной, как конференц-зал, гостиной… и ему стало жалко Режиссёра.

«Нельзя же вместить всю свою любовь в животное?», – подумал Профессор. – «Или можно? В конце концов, мы ведь тоже животные. Человеку нужно куда-то вместить свою любовь. Это свойственно людям…»

Он невольно покосился на лежавшую подле него на сидении кепку. Голубь ни о чём не думал. Убаюканный теплом и мягким движением «Мерседеса», он спал. Сломанное крыло слегка дёргалось – инстинктивно. Голубь ни о чём не думал. Ему снилось небо.

Время Ч.

Вокруг себя людей хочу я видеть

Упитанных, холёных, с крепким сном.

А этот Кассий кажется голодным:

Он слишком много думает. Такие

Опасны люди.

У. Шекспир

«Юлий Цезарь»

– Когда-нибудь они придут за мной…

Он повернулся от огромного – во всю стену – окна, за которым виднелась бескрайняя, как степь, площадь с бесчисленными цветниками и фонтанами: практически безлюдная в столь ранний час. Едва уловимая дымка висела в сиреневом воздухе, размывая очертания и скрывая перспективу.

– Хотите ещё вина? – предложил он, ставя свой недопитый бокал на небольшой столик, столь изящный, что казался бы антикварным, не будь он сделан из пластика.

Я отрицательно мотнул головой.

– Напрасно. Это очень редкое вино. Вряд ли вам доведётся когда-либо попробовать его ещё раз.

– Благодарю, но я не слишком большой ценитель вин.

– Признаться, я тоже, – медленная полуулыбка слегка искривила его сухие губы. – Вино лукаво. Ведь люди пьют для того, чтобы напиться, испытать опьянение. Зачем же это скрывать?

Он хотел казаться искренним, но в его словах мне почувствовалось кокетство. Да и внешне он производил впечатление скорее эстета, нежели «толстовца»: добротный, тщательно вычищенный и отглаженный костюм был идеально подогнан к его коренастой фигуре; галстук подобран в тон костюму. Единственное украшение – положенный ему по статусу высший орден республики – красовался стильным аксессуаром в петлице пиджака.

Мне невольно припомнился парадный портрет, висевший в вестибюле этого современного и величественного здания. Художник почти с фотографической точностью изобразил моего собеседника в полный рост посреди безбрежного моря спелой пшеницы: приветливая улыбка на лице и приветственно поднятая правая рука, по-видимому, должны были символизировать уверенность и оптимизм.

Но сейчас, стоя в своём кабинете на фоне огромного окна, он не позировал; его изжелта-серое, болезненное лицо говорило скорее о желчности и раздражительности, нежели о величии государственных дум.

– Хотите начистоту? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Я ничего не имею против вас лично, но меня всегда настораживали люди с художественным воображением. Заметьте: Нерон был неудавшийся актёр, Гитлер – художник, Сталин писал в молодости стихи… И так далее. Самые страшные преступления в истории человечества совершали не корыстные прагматики, а восторженные романтики. Ни одна даже самая благородная идея не стоит того, чтобы во имя её осуществления пролилась кровь. Те, кто раскачивают лодку, – безответственные краснобаи, не умеющие отличить вымысел от реальности. Стабильность и согласие – вот что нужно нашему народу. Позитивная, конкурентоспособная личность, а не одержимый бесом разрушения и очернительства фанатик, является залогом процветания общества. Я не имею ввиду вас лично. Вы мне даже чем-то симпатичны. Хотите совет? Держитесь подальше от политики. Это грязное и неблагодарное дело. Пишите свои стихи, рассказы, но не законы. Не пытайтесь менять общество, люди неисправимы. Они такие же, как во времена Геродота. И всегда будут такими…

Он вновь повернулся к окну и, помолчав, добавил, но уже значительно тише, словно бы про себя:

– Когда-нибудь они придут за мной…

Наблюдатель

Люди, как известно, делятся на тех, кто сидит на трубах и тех, кому нужны деньги. Джордж предпочитал сидеть на трубах. Обычно он устраивался в самом конце тополиной аллейки, возле перекрёстка – там, где обмотанные жёлтой изоляцией трубы теплотрассы уходили под землю, чтобы «вынырнуть» с другой стороны дороги, но уже обёрнутыми серым толем, на котором красовалась аккуратная надпись: «Будьте бдительны, люди!». Сделанная белой краской надпись в некоторой степени компенсировала полное отсутствие светофоров и дорожной разметки, хотя место было оживлённым: машины двигались довольно плотным потоком, люди непрестанно спешили на автобусную остановку, с автобусной остановки, в ближайшую парикмахерскую, в пивнушку рядом с парикмахерской, в компьютерный салон напротив пивнушки, в пединститут через дорогу, в ночной клуб рядом с пединститутом, просто прогуливались по тополиной аллейке. На Джорджа никто не обращал внимания: все привыкли, что он сидит здесь практически каждый божий день. Зимой, конечно, реже, но и зимой тоже – благо от труб исходило парное, слегка волглое тепло. Тем большей загадкой казалось для окружающих, на какие средства существовал Джордж в этой жизни. Даже немногочисленным знакомым, подходившим прикурить, он не раскрывал секрета, предпочитая отшучиваться: мол, я птица Божья, меня Бог кормит. В конце концов, в обществе утвердилось мнение, что Джордж просто сдаёт внаём собственную квартиру – оттого и торчит постоянно на трубах. Однако никто не мог с уверенностью сказать, где именно он живёт.

Ещё более скупы и отрывочны, а порой и вовсе апокрифичны были сведения из прошлой жизни Джорджа. Доподлинно знали лишь то, что некогда этот странный человек являлся одной из самых заметных фигур в местной рок-тусовке. Те, кому посчастливилось слышать его игру на гитаре, отзывались о ней не иначе как в превосходной степени: «Джордж – музыкант от Бога. Он владел инструментом, как гимнаст владеет собственным телом. Для него играть было естественней и необходимее, чем ходить по земле. Из любой, даже самой бездарной, раздолбанной гитары, он извлекал какие-то абсолютно нереальные звуки, которые могли искромсать вашу душу, скрутить её в невыносимое отчаянье, а затем стремительно рвануть вверх – на такую головокружительную высоту, что перехватывало дыхание. Родись Джордж где-нибудь ближе к цивилизации, цены бы ему не было… А так…»