А76 (сборник) - Алексей Олексюк

Сначала возник армейского образца ботинок на толстой ребристой подошве, потом нога в защитного цвета брюках, которая вытянула за собой упакованное в «пятнистую» куртку туловище, а туловище вынесло на сутуловатых плечах бритую голову в зелёном кепи. Это было явление Марса в полной боевой экипировке. Второй комплект вышеописанного «милитаристского» наряда Режиссёр протянул сугубо штатскому Профессору:

– Держи! Размерчик выбирал по себе, так что надевай прямо поверх своей. Потом можно будет всё это выкинуть…

Профессор не отозвался. И не взял одежды, протянутой ему. Он стоял на обочине, возле бетонного столба, ртутный фонарь на котором не горел с августа 1991 года.

– Ты что? – опешил Режиссёр.

Посмотрел.

Понял.

Помолчал.

Ветер – стылый осенний ветер – солоноватый – морской – начищал – ваксил – начищал до блеска тёмный асфальт, сгоняя палую листву на газон.

Темнело. Режиссёр не видел лица Профессора. И хорошо, что не видел. Не надо бы это видеть. Экая невидаль! – Но не надо бы…

– Надень, – повторил он, протягивая пакет с одеждой, – а то испачкаешься…

– Куда же теперь её? – Профессор пытался натянуть поверх своих чёрных отутюженных брюк мятые штаны защитного цвета, но застрял в подкладке – что-то там скомкалось, вывернулось, спуталось – (чёрт, чёрт, чёрт!) – Профессор нервно рванул штанину – (кхр-р-р!) – нога выскочила наружу – («всё равно потом можно выкинуть») – и обрывки подкладки белыми лохмотьями – («как клоун!»)…

– За гаражами есть яма. Туда положим, – Режиссёр закурил, встав с подветренной стороны: Профессор не курил и не выносил запаха курева.

Уголёк тлел в ночи – у губ обветренных, выдыхающих слова сухим дымом:

– Жаль животину…

– Почему Бог так жесток? – вопрос повис в осеннем воздухе.

– Ты бы ещё спросил: в чём смысл жизни? – отозвался наконец Режиссёр откуда-то из сгущающейся темноты. – Жила животина и отжила свой срок.

– Так жалко же…

– Жалко, – согласился Режиссёр. – Животных жалко: они твари бессловесные, бессознательные, бескорыстные; даже пожаловаться не могут на свою судьбу. А люди сами виноваты в своих бедах. Людей мне не жалко. Честно говорю, если бы я был диктатором, то действовал бы как Гитлер: согнал бы всех наших чинуш в концлагеря и заставил вкалывать без зарплаты и выходных, пока не околеют!.. Нет, лучше посадить их в клетки и возить на потеху публике, как передвижной зоопарк… Чтобы люди им в морду плевали!

– А меня? – спросил Профессор. – Тоже в зоопарк?

– Тебя-то за что? Ты же не чинуша.

– Я хуже, – серьёзно заметил Профессор. – Я интеллигент. И любое насилие на дух не переношу.

– Ну и что? От вашего интеллигентного нытья всегда отмахивались, как от мошкары. Что вы можете сделать?

– Революцию.

Режиссёр загасил сигарету:

– Что ж, тогда мне придётся вас расстрелять. Всех.

– Вот и я о том же, – охотно согласился профессор.

Они попытались приподнять мёртвую собаку, чтобы перетащить её на расстеленный рядом старый болоньевый плащ. Старая, замусоленная плащаница была разостлана у бордюра.

«Почему мёртвое тело всегда кажется тяжелее живого?» – подумал Профессор. – «Даже куриные тушки кажутся… Или труп на самом деле становится тяжелее?»

Профессор не был силачом. Но и слабаком никогда не слыл. Нормальный среднестатистический мужик. Однако сейчас мёртвая овчарка казалась ему неподъёмной. Он держал её за задние лапы и в нос ему бил квасной запах мочи и кала. При других обстоятельствах этот запах… Однако сейчас не вызывал он ни рвотных позывов, ни отвращения лика, ни раздражения слизистой и нервных окончаний… Только тяжесть… Тело ещё истекало теплом. Теплилось. Не успело окоченеть. Оно провисало, заваливалось набок, выворачивая Профессору кисти рук.

– Перехвати повыше! – выдохнул режиссёр, пытаясь выровнять сбитое дыхание.

Профессор последовал совету и почувствовал под подушечками пальцев мокрую шерсть и ещё что-то липкое на этой шерсти.

Но не убрал пальцев…

Таким образом тело донесли, уложили на ткань, обернули болоньевым саваном. Затем – обёрнутое – вновь подняли, чтобы переместить в багажник «Мерседеса». Профессор попытался подтянуть свой край повыше, отступил шаг назад, запнулся о бордюр, ткань вырвалась у него из рук, руки вскинулись вверх в нелепом жесте капитуляции.

В детстве – в далёком школьном детстве – на уроке физики им дали подержать в руке чайную ложку из тусклого и веского титана, а потом в эту же руку вложили чайную ложку из «крылатого» алюминия – и рука, привыкшая к тяжести, подскочила непроизвольно вверх…

«Вот так и душа, привычная к тяжести бытия, лишившись её, отлетает вверх», – подумал Профессор как-то высокопарно, – «а тело без душевного алюминия стынет тусклым титановым слитком». И тут же другая мысль, перехлёстывая: «Фу ты, чёрт! Влезет же такая мистическая чушь в голову!»

Гаражный кооператив находился на самой окраине города, за промзоной… Они долго виляли по узким проездам между кирпичных стен и стальных ворот. Профессор подумал, что самостоятельно никогда не выбрался бы из этого гаражного лабиринта.

А ещё его смущал запах – резкий квасной дух, исходивший от его ладоней, которые он держал перед собой навесу, боясь задеть обивку.

Машина замерла, упёршись двумя световыми конусами в стальные створки очередных – в бесчисленной череде – ворот.

Профессор и Режиссёр совместными усилиями изъяли мёртвую овчарку из багажника и, перевалив через бортик, опустили на крошащийся от старости асфальт.

Распеленали. Теперь лохматое неопрятное тело показалось им тощим, неказистым, маленьким. Шерсть свалялась что ли или по другой причине, но так показалось.

Они взялись за концы болоньевого плаща – Режиссёр вновь спереди, Профессор сзади – и поволокли отставную псину по щербатому асфальту, по щебню, по кочковатому суглинку, через – эх! – трубу для полива, по полю, заросшему жёсткой, огрубевшей к осени лебедой – по «лебединому» полю к небольшому – в человеческий рост – кургану. Круговая насыпь скрывала вырытую экскаватором яму неизвестного назначения. Видимо, что-то здесь собирались строить: вокруг валялись битые кирпичи и куски железобетона. Гаражи и город остались где-то за спиной: здесь был пустырь, степь до горизонта, ночь, осенний пронизывающий холод. Здесь было тихо. Были запахи – лебеды, вечернего стылого воздуха, волглой земли. Тащить тело собаки по зарослям лебеды было неимоверно тяжко, но втащить его по крутому склону на гребень насыпи оказалось невозможно. По крайней мере, вдвоём. Как только наклон превышал 45°, многострадальное тело начинало съезжать с болоньевой ткани в сторону.

– Хватай за ноги! – крикнул сверху Режиссёр, подразумевая под ногами задние лапы. Сам он, стоя на гребне, взялся за передние. Профессор почувствовал неловкость от того, что втравил товарища в это предприятие: «Глупо. Столько хлопот из-за какой-то собаки… Ничейной… Никчёмной, в сущности…»

Он не додумал… Всё тело напряглось в усилии втолкнуть другое тело наверх. Ноги скользили по осыпавшемуся склону. Сердце билось с надрывом. Вдыхаемый воздух внезапно утратил плотность, стал разряжённым и едким. Прежний густой запах мочи и кала, исходивший от собачьей шерсти, осел мрачным привкусом на нёбе. Профессор взмок от пота. Наконец правая ступня упёрлась в какой-то твёрдый предмет – кусок бетона или кирпича, торчавший из земли. Обретя точку опоры, Профессор стал распрямляться: колени, поясница, плечи, руки… Он слышал, как гудят от напряжения мускулы. Он силился сдвинуть гору, переливая в неё – мёртвую и неподвижную – импульс своего движения… И он сдвинул её… Вытолкнул на самый гребень кургана. И сам поднялся следом: это было тоже не просто – ноги у него дрожали и подкашивались, в висках стучала кровь.

– Перекур, – сказал режиссёр, присаживаясь на изгрызенный временем кусок бетона.

Профессор, переступив через овчарку, присел рядом. Говорить не хотелось. Мучительно хотелось пить.

Режиссёр задумчиво задымил сигаретой, слегка откидываясь назад при каждом выдохе. Сейчас он сам походил (повадками) на лохматого «кавказца» (благо кавказская кровь текла в его жилах).

– Посиди, отдохни пока, – сказал он. – А я схожу за лопатами.

Профессор остался наедине с овчаркой, которая лежала на боку, слегка выставив желтоватый клык из ощеренной пасти и слегка скосив на человека расширенный зрачок из-под длинных ресниц. Только сейчас стало заметно, что одна из лап неестественно вывернута.

«Неужели это мы, когда тащили её?» – ужаснулся Профессор и тут же отогнал от себя неприятную мысль: «Нет, вряд ли… Это уже было… От этого она наверное и умерла…»

Ему вновь стало стыдно перед Режиссёром за всю эту несуразную затею. Втравил человека чёрт знает во что! Глупость. Мальчишество. Лежала возле дороги дохлая собака – и нехай бы себе лежала. В конце концов, кто мы для них и кто они для нас? Что связывает его, Профессора, с этой мёртвой собакой? Стоит ли погребение какой-то бездомной псины стольких усилий? Кому это нужно? Кто это оценит? Собаки не хоронят друг друга. Значит мы, люди, распространяем свои людские понятия на животных. В войну собак обвязывали гранатами и посылали под танки: но ведь у животных нет чувства патриотизма, они не клялись жертвовать жизнью во имя Родины. А с другой стороны, бывали случаи, когда люди привязывались к своим питомцам сильнее, чем к родственникам и друзьям.