Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

Глава 10

Колосовский отворачивается от Рафа и наклоняется к Лёвину.

— Знаю я ее, эту пеструшку, — говорит он тихо. — Никакая она не Марта. Это Нелли-свеженькая. Мадемуазель изволит подрабатывать проституцией…

— Ах, как интересно! — с поддельным жаром восклицает Тит. Он думает о запахах, которые вот-вот начнут доноситься из кухни. И зачем-то добавляет: — Сугубо, отнюдь, поелику…

— Девица сочная. Ничего не скажешь. Кажется, ущипни, из нее сок брызнет, — шепчет Герман с воодушевлением. — О, как я его понимаю, этого чертова Шнейерсона! — Герман мелко трясет головой. — Но она-то?.. Что она нашла в этом полудохлом старике, пораженном сколиозом?

— Я больше чем уверен, что она от него без ума.

— Быть без ума от Рафа?! Ты, случаем, не рехнулся?

— Нет-нет, повторяю, я просто уверен, она была не в силах устоять перед неотразимыми прелестями Рафа.

— И что же это за прелести?

— Он во время этого самого дела поскрипывает на манер немазаной телеги и погромыхивает, как железный бочонок, набитый ржавыми гвоздями. Сам не раз слышал. Наверно, ей это нравится.

— Ты полагаешь? Я тоже слышал. И тоже не раз. Но мне не нравится. Господи, — Герман ладонью хлопает себя по колену, — что за молодежь нынче пошла, никакого стыда, одна извращенность! Но самое странное не это, — задумчиво продолжает он, — мне интересно знать, откуда эта прошмандовка научилась разным хитрым словечкам, вроде "лошадности", и вообще?.. Стихами, видите ли, ей вздумалось развлекаться…

— Ты же сам начал.

— Я, я… Я это совсем другое дело! И все же странно…

— И ничего здесь странного нет, — пожимает плечами Тит, — студенточка филфака или еще чего-то, столь же гуманитарненького, на досуге подрабатывает, как может. В дни нашей юности далекой студиозусы, чтобы заработать на бутылку и обед в столовке, по ночам разгружали вагоны с углём, а сейчас на тяжкий труд никого не тянет — мода прошла… Сейчас по ночам занимаются другими делами. Куда более приятными.

— Ох, уж эти мне стоны по минувшему!

— Какие там стоны, просто девушка с панели, ты же сам только что сказал…

— То есть, ты полагаешь, что интеллектуалка пошла заниматься этим грубым промыслом из-за презренного металла?

— Ты называешь этот промысел грубым? По мне, так вовсе нет! Был бы бабой, ничем бы другим не занимался — только бы и делал, что предавался блуду. Если всё, что говорят о реинкарнации, не враки, попрошусь, чтобы в следующий заезд меня зарядили под седлом кобылицы. Интересно, каково это, когда тебя дерут, как сидорову козу…

— Ты мазохист…

— Да, я мазохист, — с готовностью подтверждает Тит, — и никогда не скрывал этого.

— Ты хочешь стать бабой?

— А что? Красиво мечтать не запретишь!

— О времена, о нравы!

— Времена как времена, да и нравы… Все, как всегда. Сейчас даже лучше, нежели в прежние эпохи. Сейчас пристойнее, так сказать…

— Сейчас пристойней?!

— А что, разве нет? Конечно, пристойней. Если тебе сегодня вдруг приспичит, не побежишь же ты в храм божий засаживать приглянувшейся тебе бабёшке? Только попробуй, — тебе такую индульгенцию святые отцы пропишут, — света белого невзвидишь. А раньше, на заре европейской цивилизации, это было в порядке вещей. Это даже поощрялось, и проституция была ритуальным действом в древних святилищах. Добиблейские джентльмены, насосавшись разливного фалернского, на заплетающихся ногах устремлялись в языческие храмы, чтобы отвести душу в поклонении своим поганым богам и заодно предаться очистительной ебле с проститутками. Против зова природы, брат, не попрешь. А филология… И там, и там — в основе все-таки любовь. Здесь к слову, там к телу.

— Очень мудрёно и красиво ты рассуждаешь, — почтительно произносит Колосовский, наклоняясь и заглядывая другу в глаза. — Завидую я тебе, о, тихоструйный Тит Лёвин.

— Я еще и не такое могу.

— Не сомневаюсь.

— Вот послушай. И вы, ослики мои серые, — возвышает голос Тит, — послушайте! Кропать стишки могут не только профессиональные рифмоплеты, но и отдельные одаренные прозаики.

Заслышу ль ругань в переулке

Иль встречу деву на прогулке,

Как сразу мысль на этом фоне

О Рафаиле Шнейерсоне!

Лицо Рафа расплывается от счастья.

— Какая благородная поэзия! Какие феерические стихи! Не Тит, а чистый Джойс! А Шнейерсон — это я, — говорит он Марте и со значением шевелит рыжими бровями.

Девушка слегка отодвигается и вглядывается в лицо поэта.

— Не похож, — после паузы говорит она.

— На кого не похож? — Раф прижимается к девушке и тихо шепчет ей на ухо: — Ты неподражаема, радость моя, продолжай в том же духе. — И тут же громко повторяет: — На кого я не похож?

— На Шнейерсона не похож…

— Что значит, не похож? А на кого я похож?

— На кого угодно, только не на Шнейерсона.

— Глупость какая-то… Ну, хорошо, коли так, то в этой связи у меня возникает вопрос, вернее, даже два. Во-первых, если я не Шнейерсон, то кто я?.. И, во-вторых, где в таком случае настоящий Шнейер…

Колосовский поднимает руку, требуя тишины.

Раф замолкает.

— Старина Гарри! — гаркает Герман, поворачивая голову в сторону двери, ведущей в коридор, который ведет… словом, в ту сторону, где предположительно занимается стряпней Зубрицкий. — Старина Гарри! — голосит Колосовский. Его мощный бас эхом прокатывается по закоулкам гостиной и пытается вырваться за ее пределы. Но квартира слишком велика, от дверей гостиной, где без закуски уже который час томятся потенциальные сотрапезники, до кухни расстояние преизрядное: Гарри может и не услышать.

Колосовский придаёт своему и без того громкому голосу еще немного мощности и густоты:

— Когда же будет готов вест-индский петух? Гарри, откликнись! Кстати, не забыл ли ты о водке? Ее, братец, надо было в морозильную камеру, я же просил! — вопит он истерично. Их кухни доносятся громкие проклятия и грохот посуды. Колосовский поворачивается к приятелям. Все видят на его лице улыбку удовлетворения. — Продолжай нести свою ахинею, — милостиво разрешает он Рафу. — Просто удивительно, — поворачивается Герман к Марте, — сколько глупостей может нагородить Рафаил за какие-нибудь пять минут… Ему не хватает здорового практицизма. Рафу бы брать пример с меня: всего несколько слов, и какой переполох я поднял на кухне!

Раф обращается к девушке:

— Меня все обижают, — жалуется он. — Никто не считается со мной. Все забыли, что сидят в моем доме и едят мой хлеб… Я что-то хотел сказать, уж и позабыл что, а этот монстр меня перебил… Вспомнил! Марта, цыпа, ты не могла бы посодействовать мне в одном чрезвычайно деликатном деле?..

Девушка вопросительно смотрит на Рафа.

— Разумеется, за плату, — успокаивает он ее. — Я щедро заплачу. То есть, я хотел сказать, что плата будет в широких, но разумно ограниченных пределах.

— Кто-то час назад разорялся о сребренике применительно ко мне, — вступает в разговор Тит. — Марта, голубушка, не верьте ни единому слову этого кровососа. Да, он с вами расплатится. Но чем? Он расплатится сребрениками, причем поддельными. Это его любимая валюта. Поэтому, во-первых, требуйте плату вперед, а во-вторых, пробуйте каждый сребреник на зуб. Вот так, — Тит кладет в рот черенок вилки, закрывает глаза, строит зверское лицо и… Раздается мелодичный звук, словно лопается гитарная струна, и через мгновение Тит осторожно выплевывает на ладонь кусочек вилки с отчетливыми следами зубов.

— Вот чем ты должен был заниматься! В цирке тебе бы цены не было! Разгрызть вилку!.. — в восторге визжит старина Гарри. — А ты вместо этого изводил людей романами о завалинках и силосных башнях! Вот так живешь рядом с человеком и не знаешь, какими талантами он наделен… Жрать вилки! Да ты прямо какой-то граф Калиостро!

— Как ты это сделал? — строго спрашивает Герман, он отбирает у Тита изувеченную вилку и принимается рассматривать ее со всех сторон.

— Не скажу, — заявляет Тит.

— Ты не можешь иметь тайн от друзей!

— Могу!

— Ты никогда ничем таким не отличался. Открой рот! — приказывает Герман.

Тит позволяет всем по очереди заглянуть ему в рот.

— Рот как рот, зубы как зубы: все вставные… — объявляет старина Гарри. — Признавайся, подлый Тит Молотилович, как тебе это удалось?