Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

— Итак, помчался он, значит, за Нобелем…

— Да-да, помчался! Еще как помчался! Хвост, понимаешь, трубой, ноги колесом! В Норвегию помчался, я вспомнил! И не за Нобелем, а за Абелем…

— А тут и ты подоспел, ранневесенний златокрылый певун с причиндалом наперевес…

— Да, я нырнул к ней в постель, как только за заморышем захлопнулась дверь…

— Нырнул… — Раф сладко зажмурился. — Это ты хорошо сказал!

— Да, и вынырнул ровно через две недели. За час до того, как заморыш вернулся домой. А он, подлая тварь, уже что-то подозревал и когда вернется, ничего ей не сказал, чтобы, значит, нагрянуть, как гром среди ясного…

— А ты, стало быть, за час…

— Да, нюх у меня на это дело был редчайший! Выдающийся! Заморыш нагрянул, а меня и след простыл. Врывается, значит, заморыш в квартиру, ну, думает, сейчас накрою, а моя блондинка, верная жёнушка заморыша, сидит за швейной машинкой и тачает к зиме заморышу порты из шевиота… М-да, сцена, достойная пера Шекспира. А я отправился домой, отсыпаться… Я тогда жил один, — Тит делает глубокую затяжку и сумрачно добавляет: — с женой…

Раф и Тит слышат звук зевка. Огромный, тучный Герман открывает глаза, мрачно осматривает пустой стол.

— Нюха, — медленно произносит он и опять зевает, — у тебя никогда, — Герман поднимает вверх указательный палец с золотым перстнем, — никогда никакого не было. Помнишь ту юную генеральскую жену, военно-полевую подругу жизни, из-за которой тебя из пистолета марки ТТ едва не ухайдакал адъютант генерала? Будь он посноровистей, этот российский Тиль Уленшпигель, этот вольный Ворошиловский стрелок по специалистам наставлять рога, ты бы сейчас здесь не сидел. Ты бы лежал, и я даже знаю, где…

Приятели наливают.

В табачном тумане мелькают ноги Зубрицкого. Они совершают элегантное кругообразное движение. В этом движении чувствуется благоприобретенная дисциплинированность и бездна нерастраченной энергии.

Остроносые лакированные штиблеты на высоком скошенном каблуке вызывают в воображении картины из того достопамятного времени, когда женщины покрывали пышные плечи черно-бурыми лисами, метили наливные щеки черными мушками, мужчины помадили волосы бриллиантином, фабрили усы, носили тяжелые габардиновые пальто, густым басом вызывали механизированные ландо, а в ресторанах оркестры наигрывали аргентинское танго и шимми-фокстрот.

Сверкающие штиблеты приземляются на ковре, рядом с бородой царя Соломона.

Зубрицкий молодцевато встает, опережая рессорный скрип дивана.

Табуретка придвигается к столу, и обладатель прекрасных туфель подсаживается к друзьям.

Старина Гарри берет в зубы изогнутую пенковую трубку. Сейчас он очень напоминает актера, играющего роль преступного капитана Флинта. Подбитый глаз придает ему зловещий вид, прямо-таки взывая к черной пиратской повязке.

Зубрицкий закуривает. Влажный, жаркий воздух облагораживается ароматами дорогого голландского табака. Это делает гостиную, которая медленно погружается в предвечерние сумерки, похожей на кают-компанию какого-нибудь старинного парусного судна, вроде фрегата или каравеллы.

Кося травмированным глазом на Колосовского, Зубрицкий не может удержаться от нотации:

— Мне за тебя стыдно, Герман, — говорит он ворчливо, — такие ошибки мог бы совершить кто-то из этих малообразованных литераторов, с которыми ты — с присущей тебе неразборчивостью — делишь стол: общеизвестно, что писатели, поэты и журналисты самые неграмотные люди на земле… Но ты-то!.. Ты же в прошлом чиновник, а класс государственных служащих всегда был куда начитанней всех этих богемных обормотов, сидящих на шее трудового народа…

— Не понимаю, куда ты клонишь, — не сговариваясь, в один голос произносят Раф, Тит и Герман.

— Когда ты, Герочка, всуе упомянул имя бельгийца Тиля Уленшпигеля, назвав того вольным стрелком, ты, вероятно, имел в виду героя швейцарских народных легенд Вильгельма Телля, который прославился меткой стрельбой по яблокам, устанавливавшимся на специально для этого приспособленной плоской макушке его малолетнего сына…

— Свою начитанность можешь демонстрировать шлюхам! — набрасывается на Зубрицкого Герман. Он тяжело, с натугой, дышит. — Ты меня перебил, а я говорил серьезные вещи… о том, где бы сейчас лежал бедняга Лёвин, если бы его подстрелил… — Герман делает паузу, показывает Зубрицкому кулак и громким голосом заканчивает: — если бы его подстрелил… этот твой окаянный Вильгельм Телль!

— И где бы я, позвольте полюбопытствовать, лежал? — с подъемом спрашивает Тит Колосовского.

Лёвина увлекают воспоминания о лихой и неосмотрительно рискованной юности. И не только о юности, но и о том времени, что располагается еще глубже…

Его голову в последние месяцы все чаще и чаще стала будоражить мысль о том, что прошлое, возможно, утрачено не окончательно и что он, каким-то образом объегорив Главного Часовщика, еще сможет, открутив время назад, в коротких штанишках и синей матроске, с деревянным мушкетом на плече пошататься по переулкам своего детства.

Барственный глас Колосовского возвращает его к действительности.

— Ты, вернее, твой прах, измельченные в труху головешки, в которые превратились бы твои бренные останки, то есть пепел после сожжения, пересыпанный в спичечный коробок, лежал бы сейчас там, — монотонно вещает Колосовский, — где только что покоилось тщедушное тело ныне здравствующего Гарри Анатольевича Зубрицкого, эсквайра, — палец с золотым перстнем указывает сначала на бывшего ученого, затем на диван. — Я ясно выражаюсь, сэр?

— А почему не на кладбище, сэр? — обеспокоено спрашивает Тит.

— Кладбище для тебя слишком людное место, ты бы там вряд ли прижился… Там шумно, громокипяще… Ты же всегда был склонен к творческой тишине… И потом, сознание того, что мы не расстанемся даже после смерти… — Герман напевно читает:

Благая смерть, приди!

Страдает тот, кто дураком рожден…

Глава 8

Приятели торжественно чокаются, с достоинством выпивают, и в воздухе повисает непродолжительная тишина, полная глубокого смысла.

— Интересно, — нарушает молчание Герман Колосовский, озирая стол в тщетных поисках закуски, — в этом доме есть хоть какой-нибудь корм? Должен проинформировать почтенную публику, что я испытываю мучительный, просто чудовищный, голод. Который необходимо срочно утолить, иначе я кого-нибудь из вас зарежу и сожру, приняв за каплуна. Раф, дай чего-нибудь пожевать! Я не привереда, согласен на консоме с телячьими клецками, антрекот по-бретонски и миндальные бисквиты.

Ему никто не отвечает.

Раф резко встает и выходит из-за стола.

— Кажется, этот день никогда не кончится, — говорит он. И уточняет: — Этот проклятый день.

Раф отводит в сторону тяжелый занавес, распахивает дверь и, взяв в руку вместительную ивовую корзину, выходит на балкон. В комнату, обтекая тело поэта, вторгается тугая волна знойного воздуха, пахнущая дешевыми сигаретами, раскаленным асфальтом и кошками.

Левая рука Шнейерсона ложится на балконные перила.

Голова наклоняется, взгляд уходит вниз и упирается в мостовую, покрытую после недавнего дождя подсыхающими лужами, в которых отражаются черные купы тополей и дрожащая синь неба.

Раф вкладывает в рот два пальца, указательный и средний. Пронзительно свистит.

— Опять его фокусы с лукошком, — громко шепчет Зубрицкий и кривится. — Никак не успокоится. Нашему стихотворцу не дают покоя лавры Планше… Внимание! Сейчас мосье Шнейерсон приступит к торжественному спуску и последующему подъему импровизированного контейнера для транспортировки провизии…

— Если в корзине окажутся пулярки, — страстно произносит Герман, — страсбургский паштет, анчоусы и маринованные миноги… — он делает глотательное движение.

— Как же. Жди. Опять какую-нибудь мерзость вытянет. Какой-нибудь субпродукт. Вроде поросячьего хвостика, селезенки селезня, мозга дятла, куздры бокра или недоваренного сердца Бонивура.

— А что? Совсем неплохо! Отличный праздничный набор! Я бы еще добавил к нему бычьи рога, конские копыта и улыбку саксофониста. А пулярка — это… это, брат, важно! Если ее с грибами да артишоками… — Герман подкатывает глаза и вздыхает. — Ах, знали бы вы, друзья, как я соскучился по зеленым кубкам с хересом, соусам на меду, варенью из розовых лепестков, засахаренным кореньям, марципанам, голубям, начиненным крыжовником…