Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

Шнейерсон тупо смотрит на Зубрицкого. Своими действиями последний отвлек Рафа от намерения, которое внезапно возникло в его голове. Раф хотел предложить Колосовскому оторваться от стола и проследовать с ним в холл, к старинному, якобы венецианскому, зеркалу…

— Это пупок, — задумчиво произносит Гарри и опять отвлекает Рафа от серьезных размышлений, — индюшачий пупок. Я говорю: пупок индюшачий, индюшачий пупочек. Очень вкусно, хотя он мог бы быть немного и понежнее… Его бы доварить, но, увы, он съеден, и доварить его не удастся… Такая вот жалость.

— Положить вам крылышко, королева? — с этими словами Колосовский придвигает бак к себе, огромными лапищами обхватывает могучее тело индюка, извлекает его из бака и показывает девушке. — Или, может, вы хотите какую-нибудь более интимную часть?

Все замирают. Вытянуть из только что кипевшего бульона целиком индюка и держать его в руках может только ненормальный. И действительно, Колосовский, замерший с дымящимся индюком в руках, похож на свихнувшегося вурдалака.

Девушка пальчиком указывает на индюка.

— Я голодна, — говорит она, — положите мне на тарелку хотя бы половину. Нет-нет, не ту, которую вы растерзали, а ту, не потревоженную, окрыленную, ногооснащенную…

— Я это предвидел… Оправдываются мои самые пессимистичные прогнозы, — подавленно произносит Герман. — Обращаю внимание благородного собрания на то, что Марта необоснованно предъявляет права на значительную часть обобществленной птицы, в которой будет никак не меньше десяти килограммов чистого веса! На мой взгляд, это бессовестное узурпаторство, тем более что все части покойного пернатого в соответствии со строгими законами анатомии были распределены еще задолго до прихода незваной гостьи. Вы что-нибудь слышали о скромности, дитя мое? — обращается он к девушке.

— Я есть хочу! — перебивает его девушка и топает ножкой.

Колосовский вздыхает и неохотно кладет искалеченную тушку индюка на свою тарелку.

В течение нескольких минут, работая чрезвычайно артистично, он делает вид, что пытается разодрать индюка на части. Обе руки его находятся в движении. Колосовский пыхтит, сопит, чертыхается, его работа над туловом индюка напоминает рукопашный бой матадора, в полуметре от рогов разъяренного быка потерявшего мулету и шпагу.

— Ну же, еще немного! — подбадривает его Марта.

— Не отчленяется! — кряхтит Герман.

— Так я вам и поверила, себе-то вы вон какой кусище отчленили.

Наконец, индюк поддается, и массивный кусок беловатого мяса вываливается на тарелку Марты. Она тут же приступает к трапезе. Молодые челюсти работают с завидной быстротой.

Герман какое-то время, укоризненно цокая, наблюдает за девушкой, потом осторожно опускает остатки индюка в кастрюлю и с энтузиазмом возвращается к недоеденной ножке.

Раф мотает головой, пытаясь привести мысли в порядок. И это ему удается.

— Герман, дружище, ты не боишься подавиться костью? — спрашивает он.

Герман уже почти полностью расправился с ножкой. Голод временно отступил. И поэтому Колосовский находится в приподнятом настроении.

— Ты уже спрашивал, проклятый склеротик, — он косит на Рафа тусклым глазом. — Могу повторить ответ: я ничего не боюсь.

— Ничего?

— Ничего!

— Ну, раз так, — говорит Раф с облегчением, — тогда ни о чем не спрашивай и дуй за мной…

Герман сегодня подозрительно послушен. Он встает, вытирает тыльной стороной ладони сочные губы, выходит из-за стола и, переваливаясь на ногах-тумбах, идет за Рафом. Оба исчезают за дверью, ведущей в неосвещенный холл. Их исчезновение было мгновенным и неожиданным.

Оставшиеся в комнате гости переглядываются. Раф и Колосовский словно растворились в пространстве. Шагнув, ступив в темноту, они как бы выпали из жизни.

Кажется, что их вообще не было в гостиной. Ни сегодня, ни вчера. Ни даже позавчера. Все затихают и прислушиваются, но из холла не доносится ни звука.

Только через открытые балконные двери вместе с порывами плотного, тяжелого ветра наплывают в гостиную залу разрозненные шумы двора и гул далеких улиц. И еще едва слышно, как шуршат зубки прелестной Марты: словно ест аккуратная кошечка.

Зубрицкий мысленно потирает руки. Он воодушевлен. Друг Раф и друг Герман сгинули. Похоже, теперь девушка достанется ему. Шлюха бесхозна. Ей необходим спутник. Хотя бы на сегодняшнюю ночь.

Он смотрит на Лёвина и видит, что тот думает о том же. Ну, уж дудки! Шиш ему, а не шлюху: у этого Лёвина и так баб девать некуда!

В этот момент из холла доносятся истошные вопли.

Слышится топот двух пар ног. В проеме двери появляются Колосовский и Раф. Лица их бледны и перекошены от ужаса. Колосовский тычет пальцем в Рафа:

— А Шнейерсон — чёрт! — убежденно говорит он. — Самый натуральный еврейский чёрт!

— Сам ты чёрт! — кричит Раф. — Только что я у тебя видел рога и хвост, — Раф напуган не меньше Германа, он не ожидал такого эффекта.

Разгорается спор. Бываю или не бывают черти. И если бывают, то можно ли повстречаться с еврейским чёртом? И вообще — подразделяются ли черти по национальному признаку?

Колосовский совершенно уверен, что подразделяются.

Голосом, дрожащим от перенесенных страхов, он повествует друзьям об испытании, которому подверг его хозяин квартиры, временно принявший обличье чёрта.

— И я! Точь-в-точь! Вместо Геры — вдруг чёрт! И тоже — морда черная! Кошмар… — Раф поднял руку, но, покосившись на Марту, осенять себя крестом не стал.

— И чему вы удивляетесь, не понимаю? — цинично замечает Зубрицкий. — Пить с такой сатанинской силой… Странно, что вы не встречались с чертями прежде… Все алкоголики только тем и занимаются, что круглосуточно крутят сериалы про демонов и чертей…

— Ты считаешь, что нам уже пора завязывать? — встревожено спрашивает Колосовский.

— Уже… — передразнивает старина Гарри. — Нам давно пора завязывать, разве не ясно? Не то доиграемся до чёрт знает чего и, неровен час, сами превратимся в чертей рогатых…

— Тем более надо срочно выпить, вот что я вам скажу, — убежденно говорит Лёвин, — и закусить, пока в этой жаре проклятый индюк не протух. И мы вместе с ним…

Предложение не встречает возражений.

Приятели нервно выпивают.

Наконец все замечают, что левый глаз старины Гарри подпирает свежий синяк.

Тит соболезнует Зубрицкому и делает это с присущим ему тактом:

— Отменный удар. Мастерский. Судя по всему, тебя победоносно атаковал правша. Или — атаковала. Жена?..

Зубрицкий криво улыбается.

— Слава богу, я холост. Пора бы запомнить.

— Тогда, может, муж?

Зубрицкий кривится еще сильней.

— И все же, поделись, чья это работа? — участливо спрашивает Колосовский, изучая лицо старины Гарри.

— Интеллигентные люди в таких случаях делают вид, что ничего не заметили, — отвечает старина Гарри.

— Так то интеллигенты, а здесь интеллигентов нет: здесь все свои, — успокаивает его Герман. — Расскажи, расскажи, это нас немного позабавит, а то мы тут с тоски начнем чертей пачками выписывать… Не говори только, что на тебя напали хулиганы после того, как ты вступился за честь незнакомой девушки.

— Все значительно проще и прозаичней. Я поссорился с милиционером…

— Ты дрался с милицией?!

— В общем, да. Хотя назвать это дракой было бы сильным преувеличением. Он мне ка-а-ак врезал!

— Кто он?

— А он что?..

— Да ничего… Стоит, молчит, раздумывает, кончик уса покусывает. А я гну свое, давай, говорю, поговорим, как мужчина с мужчиной. Этот потомок кайзера смерил мою фигуру оценивающим взглядом. Потом ка-ак размахнется да ка-ак хватит меня кулачищем по морде! Результат, простите за каламбур, налицо…

— А штраф?

— Что — штраф?

— Штраф, говорю, содрал?

— Конечно, содрал! А ты как думал?..

* * *

На этом мы обрываем затянувшуюся первую часть (но не описываемый вечер, продолжение рассказа о котором — в следующих главах), написанную исключительно для того, чтобы горемычный читатель понял, с какими субъектами ему предстоит иметь дело.