Премудрая Элоиза - Бурен Жанна

Тон был весьма обескураживающим.

— Скажите ей, что сын Элоизы желает побеседовать с ней, — продолжил священник мягко.

Произнося эти слова, он откинул капюшон. Лунное сияние осветило твердые черты, хорошо очерченное лицо с высокими скулами и светлыми глазами, выражение которых было спокойным и твердым. Сходство с умирающей было разительным.

— Господи! — воскликнула сестра-привратница, сжав руки. — Господи! Что же мне делать?

— Впустить нас и позвать матушку настоятельницу.

Привратница провела их в большой зал дома для гостей. Под высокими сводами рядами стояли столы. Вдоль стен на деревянных скамьях спали бродяги, укутанные сермяжными одеялами.

— Пойду сообщу о вашем приходе матушке Агнессе.

Немного времени спустя шорох юбки и стук четок послышались снова.

— Будьте добры проследовать за мной в приемную.

Элоиза, стремившаяся прежде всего хранить моральное и физическое целомудрие своей общины, повелела возвести решетки, чтобы отделить посетителей от принимавших их монахинь. Ее примеру постепенно начинали следовать по всей Франции.

Так что настоятельница поджидала священников за крепкими железными прутьями. Она приветствовала их с волнением, которое и не пыталась скрыть.

— Как давно мы не виделись, отец мой, — сказала она с грустной улыбкой, посвященной тому далекому уже времени, когда в детстве, в Палле, она жила рядом с двоюродным братом.

Пьер-Астралаб склонил голову.

— Со времени вашего пострига, Агнесса, — вот уже двадцать пять лет.

Они помолчали. Оба выбрали служение Богу. Ни один не жалел об этом. Однако следует остерегаться коварных ловушек воспоминаний. Определенного рода тоска может быть помехой здоровью верующей души.

Священник вновь заговорил:

— По пути в Провен я случайно узнал о болезни своей матери, — сказал он другим тоном. — Брат мирянин, принесший эту весть, не скрывал серьезности ее состояния. Я решил прийти поприветствовать ее в последний раз, коль скоро Провидение предоставило мне такой случай.

Серьезность, должно быть, привычная ему, читалась в его взгляде.

— Могу я ее видеть?

Настоятельница размышляла.

— Вы не хуже меня знаете наш устав: никто не должен входить во внутренние покои монастыря, кроме клириков для службы у алтаря и рабочих для необходимых ремонтных работ. Однако, в таких обстоятельствах я беру на себя ответственность за нарушение правил, и меня вряд ли осудят. Не думаю, что поступлю против духа нашего ордена, позволив вам исполнить сыновний долг благочестия.

Священник встретил ее слова молчаливым одобрением.

— Может ли вместе со мной войти помолиться мой спутник — отец Фома, аббат из Сент-Айуль, знавший некогда мэтра Абеляра?

— Это невозможно! Весьма сожалею, но поверьте, святой отец, уже ваше присутствие будет достаточным отступлением от наших правил, чтобы я отяготила его еще более.

От мимолетного переживания, взволновавшего ее мгновение назад, не осталось и следа. Она уже являла собой единое целое со своей должностью.

Оставив старца молиться в приемной, мать Агнесса в сопровождении Пьера-Астралаба пересекла монастырский двор. Ночь прояснилась. Запах дождя еще витал в зарослях темного сада, но над кровлями мерцало озаренное звездами небо. Дойдя до двери больницы, настоятельница обернулась.

— Знайте, что ваша матушка не произнесла ни слова после соборования, во время вечерней службы. Но она погружена не в кому, а в некий род внутреннего созерцания, от которого ничто не кажется способным ее отвлечь.

— Надежды нет?

— Если не произойдет чуда, боюсь, что нет. Жизнь уходит из нее, и она никак не пытается ее удержать.

Священник на мгновение поколебался.

— Как вы думаете, Агнесса, не причинит ли мой вид ей боль?

— Нет. Почему? Я скорее склонна думать, что ваше присутствие будет ей радостно. Разве не являетесь вы ее единственной плотской связью с миром?

— Увы! Мы виделись так мало.

— Несомненно, и она тем более будет счастлива последней возможности благословить вас перед уходом.

Ветерок доносил звуки пения монахинь, наполнявшего пространство.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Идемте! Я готов.

Мать настоятельница толкнула дверь и посторонилась. Пьер-Астралаб подошел к постели, где умирала Элоиза.

«Я тотчас отправился в Бретань, чтобы привезти оттуда свою возлюбленную и сделать ее своей женой», — написал ты, Пьер, в своем письме. Никогда еще столь простое действие не влекло за собой столь роковых последствий!

Однако, я помню, начиналось все в благодати обновления, как в праздник майских календ.

Ты появился среди нас сразу после того, как отслужили благодарственную службу за мое разрешение в деревенской церкви.

Единственная весна, которую я видела в Бретани, остается лучезарной в моей памяти. Сад был полон свежих листьев, густой травы, цветов. Цветение яблонь и груш ослепляло взор. Воздух благоухал соком и медом. От пучков нарциссов, росших у воды, долетали столь благоуханные порывы, словно мимо невидимо проходила колдунья.

Сидя в тени миндального дерева, я тихонько напевала, усыпляя своего сына в колыбельке. Луч света, пробравшийся меж ветвей, грел мне затылок, и я смежила веки, отяжелев от запахов, жужжания пчел и собственного монотонного пения.

Внезапно меня вывел из дремоты звук шагов. Я открыла глаза. Перед мной был ты. Стоя в нежном свете, ты держал за руку малышку Агату, которая и привела тебя ко мне.

— Пьер!

Все начиналось заново. Подхваченная порывом, от которого я, казалось, отвыкла за долгую зиму, я бросилась в твои объятия. Мной опять овладевала любовь.

Через некоторое время мы склонились, обнявшись, над люлькой, где спал наш сын.

— Он похож на тебя, Элоиза!

Ты, казалось, был этому рад. Я скрыла от тебя собственное разочарование.

— Дениза уверяет, что он крепок для своего возраста.

Похоже, что мы оба ощущали растерянность перед этим созданием, рожденным от нас. Он нагонял на нас робость. Ни наши ученые занятия, ни наша любовь не подготовили нас к роли родителей, и мы чувствовали себя в ней неловко. Вдали от тебя я могла думать, что стану почти настоящей матерью. В твоем присутствии мне становилось ясно, что я прежде всего твоя любовница, что лишь ты мне важен. Такова была твоя власть. Возле тебя я не чувствовала себя в силах интересоваться кем-либо еще, будь то даже мой собственный сын.

Господи, вот, конечно же, один из самых моих потаенных грехов и, несомненно, наитягчайший, в котором я должна покаяться: охваченная любовью к мужчине, я уделяла своему ребенку лишь малый уголок своего сердца, лишь ничтожно малую его часть, которую не занимал мой возлюбленный. Но разве не занимал он его целиком?

Это наше упущение, возможно, перевесило на твоих весах все остальное, Господи. Я не сумела любить своего сына, когда он нуждался в моей нежности, я лишила его привязанности, на которую он имел право. Так разве не справедливо, что Ты покарал меня, разлучив впоследствии с тем, кого я ему предпочла? В тот миг, в том тихом саду все и случилось. Пьер без промедления заговорил со мной о брачном плане, который и привел его ко мне. О Господи! В тот день я измерила свое безразличие к сыну и ту бездну, к которой влекло нас безумие его отца! Разве все это не было ясно? Разве это не больше, чем простое совпадение?

Неужели я должна наконец прозреть спустя столь долгое время? Неужели нужно, чтобы я поняла смысл своего испытания лишь на пороге смерти, после стольких слез и возмущений? Я восставала против приговора, причины которого не различала: но я ясно вижу ее теперь!

Итак, в тот сверкающий весенний день, когда мы принимали решение, содержащее в себе начало наших несчастий, я решила в своем опьяненном сердце, что лишь Пьер для меня важен…

Ты тотчас изложил мне, с присущим тебе нетерпением, причины своего внезапного возвращения. Ты решил, что нам нужно пожениться.

Мы сидели обнявшись в траве, друг подле друга. Я слушала тебя.