Нарисованные герои - Владислав Крапивин

Несколькими гребками Игорёк растолкал черную тяжелую воду и нащупал уже знакомое бревно с острой проволокой. Потом дал течению протолкнуть себя еще на метр и ухватился за скобу.

Игорьку казалось, что он нырнул уже не пятый, а сотый раз. Он нащупывал знакомые проволочные петли, а длинный крючковатый сучок обрадовал его, словно чем-то мог помочь. «Ты здесь? – мысленно сказал ему Игорёк. – Ну, сиди».

Он успел нащупать ногами приклад винтовки еще до того, как кровь стала колотить в голову резиновым молотком. Но прежде, чем Игорёк вытащил винтовку из щели, ему пришлось выпустить из легких воздух. Теперь он не слышал шума пароходной машины. Он слышал свое сердце, каждый толчок которого отдавался в ушах гулким двойным ударом. Уцепившись пальцами ног за проволоку, Игорёк перевернулся и рванул приклад. Винтовка выскочила из щели.

Игорёк знал, что одной рукой он не выгребет из-под плота против течения, не одолеет проклятые три метра. И он стал двигаться к краю плота, перехватывая бревна левой рукой, в правой он держал винтовку. Прошло уже секунд сорок, как он был под водой.

Вода не пускала. Мягко, но настойчиво она толкала Игорька назад, в путаницу проволоки и вставших торчком бревен, под непробиваемую крышу, туда, где нет ни единого пузырька воздуха, где, наверно, даже рыбы задохнулись бы под черной неумолимой тяжестью.

Игорёк рвался к воздуху. Со скользких бревен срывалась рука. Он извивался всем телом, дергал ногами, чтобы скорей, скорей выбраться из-под плотов. Воздух был совсем близко, над головой, над бревнами. Его там было очень много, полный купол неба, до самых звезд…

Снова на пути оказалась проволока, которая помешала ему первый раз и которую он благополучно миновал во второй, третий, четвертый… Игорёк понял, что сейчас нужно бросить винтовку. Грудь и горло сдавили тугие обручи. Стало красно в глазах, словно он смотрел на солнце сквозь закрытые веки. Нужно было бросить винтовку и двумя гребками выскочить на поверхность. Иначе сейчас придется открыть рот и вдохнуть тяжелую, как ртуть, воду.

Игорёк не отпустил винтовку. Он даже сейчас помнил, что тогда придется нырять еще раз, а это он не сможет. Игорёк крикнул. Крикнул отчаянно и молча, не разжав губ. И это его отчаяние отвоевало у воды еще две секунды…

Потом он сделал все, что было задумано. Порох, фонарик, взлетевшее пламя, затрещавший на палубе костер… Пароход приближался…

Со стороны могло показаться, что мальчик дразнит широкой курткой огонь, как матадоры дразнят плащами разъяренных быков. Оранжевые блики падали на черную воду, отмеряя неравномерные взмахи: три коротких, три длинных, три коротких… Три точки, три тире, три точки. S… O… S… Это был сигнал, увидев который, ни одно судно не пройдет мимо…

Вот так и заканчивалась (должна была закончиться) повесть «Путешественники не плачут». Если не считать нескольких строчек эпилога, который имел цель окончательно убедить читателей, кто конец – благополучный. Хотя можно ли говорить о полном благополучии: ведь печаль, спрятавшаяся глубоко в душе не исчезнет совсем. Единственное спасение от нее – Дорога…

Стеклянные паруса

Я убежден, что в старинных книгах есть живая душа. Он готова стать твоим другом и, словно взяв тебя за руку, увести в прошлые века. Берешь пухлый, в рыжем кожаном переплете том и ощущаешь давнюю жизнь – со всеми с ее подробностями, деталями, интонациями, щелканьем подков, воздухом старых городов и портовых набережных, над которыми громоздят свой рангоут пришедшие из дальних стран парусные суда…

В так называемые «доперестроечные» времена эти книги можно было еще купить на книжных развалах и в букинистических лавках. В ту пору они стоили не так уж много (а писатели зарабатывали не так уж мало). В 1989 году я купил на книжном аукцион в Свердловске книгу, изданную «въ МосквЪ, въ вольной типографiи Пономарева, 1786 года. Съ указнаго дозволенiя». Называется она«Подлинные анекдоты ПЕТРА ВЕЛИКАГО слышанные изъ устъ знатныхъ особъ въ МосквЪ и Санкт-ПетербургЪ, изданные въ свЪтъ Яковомъ фонъ Штелинымъ, а переведенные на Россiйской языкъ К. Карломъ Рембовскимъ».

В книге масса интереснейших случаев из жизни Петра Алексеевича, о которых я раньше не слыхал, не читал.Я прочел этот увесистый (почти шестьсот страниц) том почти не отрываясь. При этом любовно покачивал его в руках, поглаживал обшарпанную кожу переплета, щупал ворсистую бумагу, разглядывал старинные буквы заголовков и гравюру на шмуцтитуле, который предваряет многословное посвящение «Великой ГосударынЪ ЕКАТЕРИНЪII».

Делал гравюру какой-то «крестьянинъ» по имени «Iванъ» (а фамилию не разобрать). Видимо, это был старательный, но не очень удачливый ученик европейских мастеров. Конь у него получился слишком маленьким и добродушным, а Петр напоминает подростка, вскочившего на карусельную лошадку. Ну ладно, зато подробностей много: архитектура, корабли на Неве. А на каменный фундамент, окружающей монумент решетки, присели и беседуют о чем-то двое мальчишек. Явно из простонародья – в лаптях, в армячках и высоких (видимо, войлочных) шапках. Этакая демократичная деталь картинки! И разглядывая гравюру снова, после прочтения книги, я вдруг подумал, что на одного из этих ребят, был, наверно, похож мальчик из рассказа, записанного Я. ф. Штелиным со слов придворного механика, а затем дворцового советника Нартова.

История начинается с рассуждений, что его величеству были свойственны вполне человеческие слабости, в том числе и вспыльчивость (и в немалой степени).

Петр весьма любил токарное дело, часто садился к станку и, если при этом был в шапке, специальный ученик «оную долженствовал с него снимать». Однажды мальчик сделал это столь неискусно, что вместе с шапкой зацепил и дернул несколько царских волос, причинив царю чувствительную боль.

«Монарх, раздраженный сею неосторожностию, вскочил с своего места, обнажил свой кортик, из вспыльчивости своей побежал за мальчиком, которому без сомнения рассек бы голову, если б он, устрашенный своим поступком, проворно из дворца не убежал и так запрятался, что никто его найти не мог».

Вскоре его величество остыл, велел мальчика сыскать, громко объявляя о его прощении, но все было напрасно. «Сие милосердие не дошло до сего бедного ученика, ибо страшась наказания, был он уже две ночи в отдаленной от Петербурга малой деревушке, лежащей при Ладожском озере и оттуда по случаю переименовавшись бежал в Вологду; там назвался он сиротою, лишившимся отца своего на дороге из Сибири. Один стекольник, тамошний мещанин, принял его к себе, сжалясь на его состояние. У него выучился он стекольному мастерству, и в знак своей благодарности, около десяти лет приносил ему полезные услуги. Уже по кончине великого сего императора, открыл он своему мастеру подлинное свое имя и рассказал ему несчастное свое приключение. А как сей узнал, что его подмастерье зависит от Придворной Канторы, то не хотел его долее у себя задерживать, но советовал ему итти обратно в Петербург и явиться к прежнему своему мастеру Нартову, что он и исполнил. Нартов тотчас его признал, представил Придворной Канторе, которая нашед его годным стекольником , в то же приняла ремесло».

Ну, чем, скажите, не сюжет для приключенческой повести о судьбе смышленого мальчонки петровского времени! Особенно, если дать волю фантазии. Мне сразу подумалось, что «стекольник» – это не простой стекольщик, а искусный мастер-стеклодув, передавший мальчику немало своих секретов… А что, если мальчик этот (звали его, скажем, Прошка), изрядно овладев мастерством, задумал сделать стеклянный кораблик, с тонкими, как мыльные пузыри, парусами, звенящим рангоутом и хрустальными паутинками такелажа! Может быть, он мечтал со временем поднести чудесное суденышко Петру Алексеевичу и при этом испросить прощение. А может (и это достовернее), хотел сделать такой подарок длиннокосой и курносой девочке с соседней вологодской улицы… Да только, чтобы овладеть всеми хитростями волшебного стеклодувного дела, знаний вологодского мастера оказалось Прошке недостаточно. Пришлось ему постранствовать по свету, побывать в заморских краях, испытать немало приключений, хлебнуть опасностей и горестей. Побывал пленником и юнгой у голландских корсаров, помог обрести свободу, негритянскому мальчишке-невольнику с Антильских островов…

Да мало ли можно было напридумывать историй!

Но мне не хотелось писать лишь о Прошкиных приключениях и о том времени. Я подумал, что хорошо бы этот сюжет вплести в повесть про влюбленного в море нынешнего мальчишку.

Ведь когда-то я уже начинал такую повесть!