1921 год. - Василий ШУЛЬГИН

Говорит он быстро, быстро, бесцветно, как-то беззвучно, причем когда-то выразительное лицо принимает все одно и то же выражение усталости, скорби и недоумения…

И печально смотрят потухшие глаза…

* * *

Он приходит по вечерам, неизвестно откуда и неизвестно куда пойдет…

— Вы откуда?

— С Перской…

— А от нас куда?

— На Перскую…

Так называют они Перу — убежище и приют таких, как он, Жорж, бездомных и голодных…

* * *

Когда-то он был ловким, хорошеньким мальчиком, которому так шла малиновая бескозырка Елизаветградского училища… Его в корпусе все знали…

—А, Жорж?! Будущая звезда кинематографа? Как же, знаем!..

Может быть, от этого все и пошло.

* * *

Мальчик робкий, балованный, он был выброшен в жерло жизни… Выброшен резко, без перехода, — из маминой комнатки в отряд для усмирения кого-то или чей-то охраны…

Странно, почему в это время среди офицерства была так в моде «театральность». Каждый мнил себя артистом или критиком искусства, во всяком случае, так или иначе причастным к сцене… Конферансье были страшно в моде…

Жорж сразу попал в среду, где его робкие мечты о театральной арене осмелели и стали преображаться в реальное.

В перерывах между схватками, усмирениями, восстаниями он где-то выступал на подмостках, играл в одном из бесчисленных театрах-кабаре — снимался с Верочкой Холодной, участвуя в фильме… Незаметно, а может быть и намеренно, усвоил тон первого любовника, конферансье, смешав с жаргоном и манерами кавалериста «славной южной школы»… Он научился нюхать кокаин, подрисовывать брови, подтушевывать глаза и румянить губы… И при этом носил «тонные» галифе и савельевские «малиновые» шпоры, всем своим обликом представляя характернейший до каррикатуры тип офицера добровольческих войн… Карикатурного, жалко-смешного, как песня Вертинского, преложенная на солдатский лад…

«Ва-аши па-альцы пахнут ладаном

И в ресницах спит печаль…

Жамаис, Жамаис… пташечка,

Соловеюшка жалобно поет»…

* * *

В России еще было можно как-то смешать и совместить конферансье с офицером. Но здесь, за границей, —нельзя. Все настоящие офицеры собрались на полуострове Галлиполи… А артисты, «спекулянты» и т.п. — покинули их среду, ибо им нечего было там делать, ибо их там ничего не держало…

И он ушел… Он ведь был кусочек офицера и кусочек артиста кабаре…

* * *

В Константинополе ему пришлось туго… На своем любимом поприще подвизаться не удалось. Чересчур много было их, таких как он, горе-артистов, самоучек, — «самоопределивших» свои таланты… И поиграв где-то недели две, он ушел… Ему отказали под предлогом отсутствия костюма…

Он пошел на Перу…

* * *

Он пробовал заняться спекуляцией…

Я его как-то встретила с большим пакетом под мышкой… Лицо было деловито-озабоченно… Он спешил…

— Жорж, куда?

Он остановился и узнал.

— А вот… дела… Не знаете ли кого-нибудь, кто мог бы купить лигнин?

— Лигнин? Что вы!.. А вы знаете-то сами, что такое лигнин?

— А как же…

Он развернул пакет. Это был действительно лигнин…

— Вот продаю… Купил по случаю партию лигнина… говорили, за бесценок… А оказалось, что и в магазинах столько же стоит… теперь уж не знаю, как быть… лишь бы продать… Вы бы не взяли на себя? Насчет процентов за проданное…

— Оставьте, пожалуйста… Я здесь никого не знаю… А на какие деньги купили?

Он замигал глазами…

— Вот… папины золотые часы продал… Ужасно жалко… Но что же делать? Ничего не могу… Вот обещали взять… тут одно кабарэ открывается… песенки инсценировать… Но костюма штатского нет… просто беда…

— Да вы бы, Жорж, службу поискали… Вы же французский язык знаете…

— Нет… нет!.. — он даже заволновался. — Как же? Я же рожден артистом… Я не хочу служить. Мне бы костюм — меня всюду возьмут… Я же с Верочкой Холодной… Вот тут снимки будут… Я бы мог… мне предлагали… Но вот костюм!.. А служить? Забыть свое призвание? Никогда!..

— Вы, наверное, голодаете?..

— Ничего!.. Не всегда так будет… Вот скоро в Россию вернемся… Или, может быть, в Марсель уеду…

— Почему же в Марсель?

— А так… слышал, что в Марсель приглашают киноартистов… Вот и я поеду…

* * *

Время шло… Он все мечтал о сцене, и лицо его худело, а под глазами ложилась тушь —не от Дорэновского карандаша, а от руки голода… и нужды. Но он по-прежнему надеялся попасть в кинотеатр и не пытался даже искать себе что-нибудь прочное, перебиваясь случайными заработками или продажей последних вещей…

* * *

Он приходил ко мне «на минутку»… Иногда просиживал часы… И от его шинели, старой, истасканной Елизаветградской длиннополой шинели, пахло сыростью Перы и закоулков Галаты…

Он произносит монологи… Говорит сам, ибо нет возможности в его речь вставить хоть одно слово… Да и не нужно! Ему надо высказаться, излить свои горести и, излившись, уйти куда-то в туман и слякоть…

* * *

Он жил прошлым. По-видимому, все настоящее казалось ему диким, гадким сном, кошмаром после хорошей понюшки кокаина… Он не останавливал своего внимания на нем — он только горестно недоумевал, не желая ни вдуматься, ни сосредоточиваться на своем бедственном положении, ни искать выхода из него…

Он жил все там — то в «гетмановском» Киеве, то в веселой Одессе, то в яркой, суетливой, больной Ялте… В своих мечтах он по-прежнему ходил элегантно одетым,­ душился Origan Coty, проводил дни в обществе артистов, а ночи — в кабарэ…

И казалось ему, что это заграничное существование — случайность, недоразуме­ние, что опять скоро он попадет домой, и все будет на своих местах… Обед, к ко­торому он вернется (ведь он уехал из Киева, когда был накрыт стол к обеду!)… И так же радостно встретит его мамочка, и Верочка, и даже Маска — его любимая собачка — будет лаять и ласкаться о ногу… И тогда он закажет себе костюм, визит­ку… сделает великолепные ботинки… и пойдет в «Гротеск», где также будет плясать­ Юлинька Бекеффи с золотым обручком на ножке… И тогда все будет в порядке!..

* * *

— Где вы живете, Жорж? Расскажите…

— Я?.. — он поднял брови, и на лбу образовались четыре глубоких морщинки… — Разве я вам еще не говорил?..

— Нет… Вы все о Ялте и о Верочке…

— Ах да… Верочка!.. несравненная… Вы знаете, что это за человек! Какое сердце!… Вы знаете — она…

— Нет!… Теперь расскажите о себе… пожалуйста!..

* * *

— Мы живем втроем… Коля, Петр Николаевич и я…

— Кто такие Коля и Петр Николаевич?

— Вы не знаете? Ах да!.. я же не рассказывал!.. Ну!.. это одни люди… Они меня встретили на Пере… Я так изголодался и ослабел, что чуть не падал… Они пригласили меня с собой в ресторан… А потом я у них поселился… Коля? Он замечательный!.. Художник… Но какой! Мы, например, заходим в турецкий ресторан… Коля берет лист бумаги и рисует портрет хозяина… турка… Показывает… Так вообразите!.. Хозяин берет портрет и не требует платы… Вот, собственно, с этого мы и живем…

— Где?

— В Стамбуле… У нас комната… Ужасная!.. Потолок такой низкий, что у меня на волосах всегда мел… задеваю головой… Темная… В стене какая-то дырка… холодно до ужаса… И страшные деньги платим… сорок лир.

— Почему так дорого?.. За эти деньги можно найти приличную…

— Нельзя!.. Нас нигде не берут… Наши хозяева еле терпят…

— Что такое? Отчего?

— Как вам сказать… Мы — ничего… Но вот Коля… Он кокаинист… А когда нанюхается, буянит. Мы уж отбираем… Коля бьет, кричит… все швыряет… тихий ужас!..

Он печально посмотрел куда-то в бок… И сказал…

— Как ужасно жить!.. Боже мой… Боже мой!..

* * *

— Ну а вы… вы — что?

— Я? Я тоже работаю… Коля рисует миниатюры… на слоновой кости… эмалью… Вот хотите посмотреть… При мне есть…

Он вынул из-за пазухи конвертик, развернул папиросную бумагу и подал мне… Это была художественная миниатюра в художественной рамке, изображавшая мальчика в костюме XVIII столетия. Кружево его воротника было сделано изумительно.

— Да ваш Коля настоящий художник!

Жорж просиял.

— Это что — пустяки… А вот он нарисовал миниатюру султана — вот это бы вы посмотрели. Сто лир получил!..

— Неужели? А эта за сколько пойдет?

— Эта? Лир за тридцать… Вот у меня, кстати, расписка… «Две миниатюры — 70 лир»… Это на прошлой неделе я продал… в ювелирный магазин…

— Вы заведуете продажей?

— Да, это моя служба… Я продаю готовые миниатюры… покупаю слоновую кость и краски… если бы вы знали!… Как я навострился… Хоть сейчас открывай ювелирный и антикварный магазин…