1921 год. - Василий ШУЛЬГИН

Но, Боже мой! Что я вижу?! У Олега на руках…

— Люська! Что это значит? Маникюр?

Он «скромно» опускает глаза на ногти…

— Да… кажется, удается… Это ты знаешь… для бодрости… Надо следить за собой… чтобы не опуститься…

— Позвольте? А что ты, собственно, делаешь?! …Ваши занятия?

— Да, вот… Мы в Авто-роте… Собственно, мы — шоферы… Везем провизию из города в лагерь… больных…

— Отчего же… Как при этом можно делать маникюр?

— Отчего же? Можно!.. Что мы — шоферы?.. Мы офицеры! Ну, роем себе землянки… варим обед… жжем уголь… приходится!.. ничего не поделаешь!.. Но ни в землекопов, ни в кухарей, ни в угольщиков мы не обращаемся… Не хотим!.. вот тебе и весь сказ… «Наше знамя высоко!»… Потому и не пачкаемся. «Белые» не могут сделаться «грязными»… Кто это сказал? Понятно?..

Полковник

Сегодня на Пера я встретила полковника П… Высокий, плечистый, румяный, в своей длинной артиллерийской шинели — он выделялся в серой, мизерной толпе…

— Здравствуйте! Какими судьбами?

Он подошел ко мне… звякнули шпоры… Я увидела чем-то озабоченное, недовольное лицо.

— Да вот… Попал в ваш Константинополь… Толчея какая!..

— Не нравится?

— Сумасшедший дом!.. Тяжело — с непривычки… Совсем отвык от города… В России не видел почти городов… на фронте все…. А этот еще какой-то особенно противный… Кабак!..

— А зачем же вы приехали?.. Развлечься?

— Бог с вами!.. Какое тут развлечение!.. Головная боль второй день… От орудий такого не сделается… Я по делу… Визу получил в Сербию — к отцу….

— Это большая редкость… Поздравляю!.. Повезло вам… Рады?

Особенной радости на его лице не было видно…

— Да, да — рад… Давно не видел старика… но ехать колеблюсь…

— Почему?

— Да вот… Слышали? Тут говорят — французы объявили, что прекращают паек… Будут расформировывать армию… Кто в Совдепию, кто в Бразилию…

— Что ж, — вздохнула я… — Что ж нам делать? Ничем мы помешать этому не можем… Слава Богу, что у вас виза в Сербию… к отцу поедете…

— Извините, пожалуйста! — вскипел он. — Если это правда — то не к отцу я поеду, — а туда, к себе — в Галлиполи!.. Мой долг быть там!.. При своей части… А там — посмотрим!..

— Ну, чего там смотреть?! Захотят, так и расформируют…

— Это мы посмотрим!.. Посмотрим!.. Во всяком случае, я буду на своем месте… со всеми… Если вышлют в Совдепию — тоже поеду… Но мы посмотрим, как это они сделают!..

Он страшно разволновался… На нас стали обращать внимание прохожие. Он с ненавистью взглянул на двух проходивших французских офицеров…

—У… «союзнички»!.. Подождите, — бормотал сквозь зубы, — сочтемся… но… простите Мария Дмитриевна… Я спешу… Побегу знать… В посольство — что ли… Всего хорошего!..

Его голова долго возвышалась над густым слоем «перинского» многолюдья… И затылок его был озабоченно упорный…

Коля

Почему-то сегодня все куда-то разбрелись. Н. пошла к знакомым, Т. П. — на заседание, остальные куда — неизвестно, но, словом, я осталась одна с Колей… Мы сидели у круглого стола, я — на стуле, он в уголке на диване, тихонько наигрывая что-то на мандолине…

Было тихо и уютно… Мягкий свет из-под серо-зеленого абажура скрадывал беспорядок и неуютность нашей комнаты — примус мирно шипел, нагревая чайник, а за стеной тикали часы… Я раскладывала пасьянс и думала упорно все о том же, о чем каждый из нас, наверное, думает, когда имеет возможность покойно посидеть на месте… И так углубилась в свои размышления, что не слышала Колиного окрика…

— Да. Мария Дмитриевна!!. — загремело под самым ухом…

— Что? Чего так кричите?

— Да как же не кричать? Вы не слышите… Я позвал вас раз, позвал другой… вы все упорно смотрите на эту шестерку пик и не отвечаете…Что значит шестерка пик?

— Шестерка пик? Дальняя дорога… очень далекая… Вроде как бы в Россию…

— А!… И вы об этом думаете?!

— Кто же об этом не думает?

Он презрительно дернул головой.

— Вы думаете, все так уж и стремятся в Россию?

— Стремятся не стремятся — но думают о России все…

— Это разница… Думают, конечно, все… А поехать туда? Не каждый… во всяком случае, не все хотят…

— А вы, Коля, хотите разве?

— Я?.. Ах!..

У него стало радостно-детское лицо…

— Я — только и мечтаю…

— Господи! Бог с вами! Зачем? Разве можно! Вы — корниловец, первопоходник, потерявший ногу в походе, — поедете к большевикам? Опомнитесь!..

Он откинулся на спинку дивана и, держа мандолину в руках, — задумался. Потом улыбнулся…

— Ах, Мария Дмитриевна… как бы вам это сказать?.. Чтобы вы поняли… Ну, все равно — расскажу!..

— Вот видите — я — корниловец-инвалид — собственно, не человек, а полчеловека… ибо у меня полтуловища нет — раз нет ноги!.. Но вот эта оставшаяся половинка меня не может, не хочет жить так… как все живут… прозябать… «ждать у моря погоды»…. Я не могу!.. Я не знаю, почему это так, а не иначе…

Я был в Корниловском походе и во всех остальных… всегда на фронте… потому что не мог сидеть дома, в тылу, сложа руки… Никто ведь меня не гнал!.. Когда лишился ноги, кажется, мог бы оставить армию?.. А вот… не мог… До последнего боя…

А теперь? Борьба кончилась… Мы — в отпуску… В Галлиполи… на отдыхе… Все мы имеем право отдохнуть, конечно, после трехлетней войны…

Но… помилуйте!.. не могу!.. тянет! Тянет опять схватиться, сцепиться с ними!.. красными… не пройдет к ним ненависть… Никогда!.. Не так — так иначе… Не винтовкой, пулеметом — шпионажем… разведкой… Не могу! Не могу сидеть сложа руки, пока они там!.. командуют в России!.. Мне труднее будет отдыхать, чем рыскать на одной ноге по Совдепии

* * *

Он замолчал и стал тихо перебирать струны мандолины… Смотрел куда-то — напротив себя, — но не в стенку, а куда-то мимо стены… И бесхитростные голубые глаза, детские и простые, — приняли какое-то странное выражение…

— Ах, Мария Дмитриевна! — внезапно сказал он. — Если бы вы знали, как я люблю армию!.. Армию, ее заветы, уклад, быт… Я не знал никогда — что мне ближе и дороже: семья моя родная — мать и сестры — или армия?! …Я говорю серьезно!.. Не думайте, что это я так — пыль в глаза вам пускаю… «с тем, чтобы для вас», как говорят в Одессе…

Он приготовился обидеться заранее и заглядывал в лицо, ища в нем недоверчивого выражения…

— Что вы, Коля… оставьте!..

Он продолжал.

— Да, вы это сами должны понимать… вы тоже «военная»… понимаете, — когда я пошел, я же мальчиком был… гимназистом. И пороховой дым для меня — как для вас ваши любимые духи… как они — «Chippre» называются?… Что ли?

Вот этот пороховой шипр насквозь мою душу продушил… С тех пор у меня ничего, кроме армии, не было… Ни жизни своей, личной, ни дома, ни привязанности… Мой полк, Корниловский, — мой дом… товарищи — семья и привязанности… И я жил все эти годы своей полковой семьей…

Вот, говорят в Галлиполи тяжело… Оттуда бегут… Там плохо кормят… Но поверьте, если бы меня поселили бы здесь, в Константинополе, кормили бы даже каждый день вкусным обедом, — все-таки через неделю я бы убежал… туда… в тот галлипольский лагерь… где, говорят, плохо кормят и все плохо… Им плохо — а мне хорошо!.. И мне уже скучно и противно здесь, в вашем Константинополе… Стремлюсь уже обратно…

* * *

Он тихонько стал наигрывать какую-то военную песенку… Потом задумался…

— Вот… — тихо сказал он — …эта песенка. Сколько с ней связано. Сколько под ее звуки дорогих картин выплывает… оттуда… из нашего славного прошлого…

А ведь оно славное, Мария Дмитриевна! Правда же? Ну ладно, нас победили, нас загнали на этот полуостров, и французы, издеваясь, швыряют нам милостыню — паек!! Они думают нас унизить? Нас?.. Господи! Что может унизить тех, кто все потерял!.. Ладно!.. пусть унижают!..

Но нашего прошлого — никто не унизит! Наших знамен — никто ничем не может запачкать!.. Кто может бросить в нас, корниловцев, камнем или грязью? Кто, знающий нашу историю? Мы стали на защиту нашей родной земли… Мы бросили призыв всей России… Мы — первые!.. Корниловцы!..

Мы отчаянно боролись три года. Наши лучшие перебиты… Мы — горсточка, боролись против всей одуревшей русской громады… Конечно, они своей численностью победили… Но они вытеснили нас из России, а не задавили. Все-таки мы не смирились!.. Все-таки мы им не подчинились!.. Мы — ушли…

Нет! У нас нет ни родины, ни семьи — ничего… Но нашего славного прошлого, нашей незапачканной чести — никому не взять от нас!.. Ведь правда же?

И замолчал…

— Ну, Коля, — пока что давайте пить чай… Слышите, кипит вода…

Жорж

Ему двадцать два года… но на вид ему можно дать тридцать и даже сорок… Лицо? Какое бывает у них… после эвакуации…