Первая жена (сборник) - Ольга Агурбаш

Еще надо сказать, что большая роль в спектакле уделялась свету: в начале спектакля – ярко-белый, абсолютно безупречный, символизирующий чистоту и безмятежность. Притом не обжигающий, а именно безоблачно-теплый, доведенный до небывалой яркости и белизны. Потом будут и сумерки, и полумрак, и ночные сцены с одиноко-тусклой настольной лампой.

А в конце… В конце обычный дневной свет, привычные слова, какие-то обыденные и даже, казалось бы, банальные… Но за всей этой кажущейся привычностью и простотой – такая тоска, такой затаенный крик недолюбленной души, что невозможно даже представить, чем такое закончится. А оно и кончается ничем. Ничем и всем одновременно. Никто ничего не меняет в своей жизни: как жили эти двое, так и продолжают. Как ждали писем, так и ждут. Как любили исподволь, скрытно, полузаконно, так и любят. Чем закончить? Вроде бы и развития событий особого нет, а так цепляет за душу, что стоит ком в горле: ни проглотить его, ни выплакать.

Да и музыка тоже… Как отдельное действующее лицо. На протяжении всего действа французский шансонье хриплым, низким голосом даже не поет… То ли молится, то ли рыдает… Рвет душу, одним словом. И себе, и слушателям…

Не занятые в спектакле актеры, присутствующие на репетициях, уходили потрясенные, хотя сами не в силах были понять, а что же такого уж особенного происходит на сцене? Почему так щемит загрудинное пространство, почему грусть не отпускает потом долго-долго? А просто на сцене показывали любовь. Только и всего.

Майя предложила Андрею Григорьевичу включить в спектакль пару своих стихотворений, которые героиня пишет своему мужчине. Режиссер обещал подумать: и так спектакль получается сильный. Стоит ли перегружать его поэзией? Думал, сомневался и все-таки согласился. Придумал так: на излете спектакля, в финале, когда уже действие закончено, звучат стихи. Уже и свет в зале медленно зажигается, уже и все действующие лица произнесли заключительные слова, а главный герой, хватаясь за голову и глотая слезы, перечитывает поэтические строки, присланные ему любимой женщиной.

Ты был со мной. Неважно сколько,

Уже не помню,

Но ты был.

Сказать, что без тебя мне больно?

Сказать: не верю, что забыл.

К чему слова? Пустые звуки!

Скажи, ты тоже плохо спишь?

Скажи: тебе знакомы муки

Истосковавшейся души?

Увидеться? Опять обняться?

Прижаться, будто навсегда?

И прошептать: «Прошу, останься!»

Нет, невозможно, господа!

Уж лучше так, как есть…

Так надо…

Не изломав ничьей судьбы,

Потоки писем, как отрада

Предавшего свои мечты…

И на последних словах звучит музыка, и актеры выходят на поклон все под того же хриплого шансонье. А главный герой еще не может выйти из роли, и ошеломленный зал недоумевает: неужели это финал? Неужели?

По поводу «выйти из роли» у Майи были собственные наблюдения. Однажды она была на спектакле в одном из лучших столичных театров. Давали классику. Чехова. Актеры, декорации, костюмы – все бесподобно, все высшего качества. И вот один из актеров, когда роль была уже сыграна, а театральное действо закончено, никак не мог выйти на поклон. Он вроде бы и стоял на авансцене. Он, казалось, был вполне адекватен. Но он был еще там, в той роли, в которую вошел настолько глубоко, что даже аплодисменты не могли его вывести из образа. Он недоумевал, потерянно сжимал плечи и стоял отстраненно и чуть потерянно позади основной массы артистов, которые, взявшись за руки, как это принято на поклонах, шли к краю сцены. Майя наблюдала за ним с восхищением, трепетом и глубочайшим потрясением. Мало того что это был известнейший актер. Это был один из истинно почитаемых ею актеров, любимый и уважаемый. В какой-то момент он усилием воли поднял руку к лицу и сделал движение сверху вниз, как будто смывая, стирая с себя личину сценического персонажа. И только после этого, чуть удивленно оглянувшись, он включился в общее движение.

Это настолько глубоко запечатлилось в ее сознании, что она игру именно такого высокого накала и считала с тех пор истинной.

Нечто подобное ей хотелось бы видеть и в новом спектакле. Ей хотелось не играть, не изображать, а прожить, прочувствовать, пропереживать всю ту гамму ощущений, которые должны бы чувствовать герои.

Генеральная репетиция прошла хорошо. Майя смогла сдержаться и нигде не заплакала по ходу роли, хотя режиссер и разрешил ей. А может, именно потому и не заплакала, что разрешил. Это неважно. Андрей Григорьевич остался доволен.

Премьера была назначена через неделю. Майя кинулась обзванивать всех знакомых. Но оказалось, что приглашать ей особо-то и некого. Семья Марины, Виталик, если будет в Москве, да девочки с работы. Ну еще дочь со своим Васей. Хотя Вася вряд ли оторвется от телевизора ради театра.

Позвонила Сане. Тот удивился:

– Ты что, в артистки записалась? Очень интересно!

– Сашь, а ты не ехидничай! Я тебя приглашаю от души! Сочтешь нужным, приходи! Нет, твое дело! Можешь с супругой прийти.

– Ну насчет супруги это вряд ли… К тому же у нас няня заболела. Во сколько, говоришь? Когда? По какому адресу?

Потом был разговор с дочерью. Света ее озадачила.

– Дочь! Приглашаю тебя с Васей на премьеру.

– Ой, мамочка! С удовольствием! – а у самой голос странный какой-то и настроение непонятное.

– Свет, а что ты какая-то не такая?

– Мам, я тут задумалась над твоими словами. Помнишь?

– Над какими?

– Ну про жизнь мою, про мужчину, которого я выбрала… И поняла, что ты права.

– В чем права-то, Свет?

– Да во всем! Короче, мам… Я, наверное, буду уходить от Васи…

– Ах, вот оно что?

– Да! Мне еще немножко решимости не хватает. Я вроде бы и намерена, и в то же время что-то держит еще.

– Ну ты прислушайся к себе… Что тебе подсказывает сердце? Знаешь, эти слова кажутся банальными, избитыми, а на самом деле только так и надо жить: по сердцу! Понимаешь? Вот я и говорю: слушай свое сердце!

– Мам… мам, а можно я к тебе перееду? А то у папы там… сама понимаешь…

– Конечно, Света! О чем разговор? Приезжай, живи! Я только рада буду.

– Спасибо, мам!

– А что случилось-то? Поссорились? Разругались?

– Потом, мам… Ладно? После премьеры расскажу…

* * *

– Май! Я понимаю, тебе сейчас не до чего! Но что мне-то делать со всеми этими вещами?

– Какими вещами, Марин?

– Ты что, забыла? Мы же говорили, что надо собрать игрушки, книги, одежду для детского дома!

– Ну?

– Так у меня тюками весь коридор завален. Это я пока только второй подъезд охватила! На третий и четвертый завтра объявления повешу.

– Ой, какая молодец! Надо бы отвезти! Можешь своего Михаила попросить?

– Да, конечно, могу! Он без проблем поможет! Знаешь, даже удивительно: он так проникся этой идеей. Накупил конфет, печенья… Я вот только сомневаюсь – примут ли…

– Конечно, примут! С удовольствием! Я бы сама с вами поехала, но завтра у меня и работа, и последние приготовления к спектаклю… А в субботу уже премьера. Может, вы сами съездите? Без меня?

– А почему нет? Поедем. Завтра Михаил отпросится, и часам к пяти у них будем. К кому там обратиться?

– К заведующей Вере Ильиничне. Скажешь, что от меня. Я ее предупрежу.

* * *

Майя находилась в таком интересном состоянии, в каком не была, наверное, никогда. Легкое, приподнятое, энергетически наполненное… Она порхала, летала, парила. Она успевала все. И все делала с удовольствием. Учила ли роль, репетировала ли, или ходила на работу, или занималась с детьми – все с радостью, все с искренним желанием и живым интересом. У нее не было времени даже проанализировать свое состояние. А если бы она нашла время, то удивилась бы: «Господи! – сказала бы она. – Как же прекрасно я живу! Как эта жизнь мила моему сердцу! И чего я страдала? Ну да, потеря семьи – это, конечно, испытание! Но именно испытание, а никакая не трагедия!»

Бывало, что иной раз сослуживицы за обедом заводили бабские разговоры, мол, как ты, Майя, без мужика живешь?

Но на их обывательско-примитивное любопытство Майя отвечала всегда одно и то же:

– Отлично живу! – и не вдавалась в подробности.

Она вообще не очень-то любила эти перекусы в подсобке с набившими оскомину пересказываниями сериалов, с глупыми комментариями приказов начальства, с фразами типа:

– А мой вчера такой тепленький домой заявился… Еле-еле его сегодня пинками подняла.

Майя предпочитала обедать в кафешке напротив, и ее ничуть не угнетало обеденное одиночество. Напротив, она всегда с радостью молча проводила время обеда, потому что искренне считала, что уж лучше посидеть в тишине, чем на всякую чепуху тратить свою энергию. И хотя с женщинами из отдела отношения в целом складывались неплохие, Майя старалась избегать разговоров на личную тему и в особую дружбу ни с кем не вступала.

Про театр сотрудницы знали и даже водили своих детей на сказки. Про премьеру тоже были наслышаны. Сказали, что придут, и даже с мужьями.