Нелепо женское правленье - Лори Кинг

— Я бы, пожалуй, согласилась с тобой. А ты девственница, Мэри? Извини, пожалуйста. — Она снова захихикала.

— Да.

Вероника смерила меня острым взглядом.

— Но достаточно опытная.

— Пожалуй. А ты?

— Я — нет. Не девственница. Мы ведь обручены, в конце концов.

— Да, конечно. Я тебя ни в коем случае не осуждаю.

— И знаешь, я не жалею. По правде, мне Майлза не хватает. Даже такого, накачанного героином. На Господа уповаю…

Я обняла подругу за плечи, прижала ее к сеье покрепче, и мы продолжили путь к Храму.

Подходя к зданию, мы ощутили вибрацию воздуха. Гармония голосов возносилась к небесным сферам.

— Поют. Не слишком-то и опоздали.

Ронни провела меня не через большую двустворчатую дверь главного входа, а через неприметную боковую, отмеченную табличкой «ВХОД ПО ПРОПУСКАМ». Охранник кивнул нам, и мы устремились на шум голосов, тут же, впрочем, смолкшим и сменившийся шарканьем множества подошв и покашливанием. Ронни открыла еще одну дверь с надписью «ДЛЯ ПЕРСОНАЛА» — и вот передо мною храмовая элита Марджери. Дамы скептически скользят взглядами по моему гардеробу и поворачиваются к сцене, в центре которой затерялась крохотная фигурка.

На Марджери серебристо-серое сверкающее платье. Приглядевшись, я поняла, что на нее направлен прожектор, лишь слегка более яркий, чем фоновое освещение сцены. Я улыбнулась изощренному профессионализму этого приема, одного из слагаемых ее успеха. Но влияние Марджери объяснялось не только сверканием искусно сшитого платья. Я все сильнее ощущала ее магнетизм, захватывающий публику с того самого момента, как она устремляла в зал взор своих темных глаз и открывала рот. Тема сегодняшней проповеди — любовь.

Все внимание собравшихся — а их около семисот человек, четверть из них — мужчины — приковано к Марджери.

— Друзья мои, — произнесла она негромким звенящим голосом, — сегодня мы поговорим о любви. — По толпе зрителей пронеслась легкая зыбь. Марджери улыбнулась. — Строго говоря, любовь вряд ли доступна объяснению словами. Эта сила вне слов, вне речи. Процитирую моего друга Иоанна: «Бог есть любовь». Не любящий, не возлюбивший не знает Бога. Любящий любит Бога. Но что он понимает вод любовью? Как он понимает любовь?

Задумаемся над значением другого слова: «свет». Если я сейчас раздам всем присутствующим по листу бумаги и попрошу вас описать, как вы понимаете это слово, что оно для вас значит, вряд ли найдутся два одинаковых описания, два одинаковых рисунка. Иному и листа не хватит, другой погрузится в свои мысли, и лист его останется незапятнанным. Кто-то нарисует стеклянную колбу лампы накаливания со спиральной нитью внутри, другой изобразит свечу или газовый рожок, солнце, даже зажигалку с нераскуривающейся сигарой. — Смешок в зале, небольшая пауза. — Молнию! Кто-то отвлечется от буквального значения слова и помыслит о свете истины. В самом начале Бог создал небо и землю, и земля была невидима, тьма висела над бездною, и Дух Божий носился над водами. И возгласил Господь: «Да будет…»

Она смолкла на несколько долгих секунд.

— Если все эти образы возникают в голове, когда мы слышим, читаем или вспоминаем слово «свет», то что же сказать о таком понятии, как любовь, невидимом, данном лишь в реакциях, в движениях, которые оно вызывает. Любовь не имеет веса, длины и ширины, но она одушевляет всю Вселенную. Бог есть любовь. Бог — Творец, он любит то, что творит, и находит для своих творений добрые слова.

Божья любовь, радость, которую Господь испытывает, видя сотворенное им, недоступны нашему пониманию. Мы можем уловить лишь отблески этой радости, ее отдельные моменты, освещающие и украшающие наше одиночество. Оковы наших сомнений, обязанностей, слабостей не дают нам насладиться божественной радостью. Но душа жаждет, мы жаждем, мы ищем мимолетные блики этой любви. Коль иг дано нам насладиться свежестью потока, рады мы и мелким лужицам.

Бесконечно разнообразие проявлений любви, как бесконечно разнообразие ликов Господа. Ребенок, нашедший под деревом выпавшего из гнезда птенца и вернувший его в родительское гнездо, соучастную и в любви Господней. Лиса, укравшая цыпленка, что бы накормить своих детенышей, — движение Божьей любви. Два тела, содрогающихся в ночном танце, который мы называем плотской любовью, если мотивы их чисты — тоже видят друг в друге отражение Господней любви.

Она подождала, пока возбужденные слушатели успокоятся, затем продолжила:

— Рожденные в воде, мы всю свою жизнь жаждем. Мы подобны женщине, которая пропалывает поле под палящим солнцем. Знает она, что меж холмами вьется чистый прохладный ручей, но пьет из мутного, заросшего камышом и водорослями пруда, потому что ручей далеко, в поле полно сорняков, а пора уж и домой возвращаться, готовить ужин. Сорную траву следует удалить с поля, иначе дети умрут с голоду.

Но почему бы однажды, хотя бы раз в жизни, не отложить этой крестьянке свою мотыгу, не взойти в холмы и не припасть к чистому источнику, не напиться прозрачной воды, чтобы сохранить в памяти ее свежесть и живительную прохладу? После этого, даже взяв в рот мутную воду повседневности, будет она вспоминать о той живительной влаге, которую Иисус называл водою жизни.

Вкусив однажды Божьей любви, мы ощутим ее отблеск в нашей повседневности, в полях нашей жизни, мы взалчем, постараемся вкусить ее еще и еще. И мы поймем, что, подобно водному потоку, поток любви Божьей пострадает, если мы попытаемся помешать его течению, держать его для себя самого. Вода испортится, застоится. Любовь неотданная сгниет, сгинет. Если же мы служим проводниками божественной любви, отдаем ее, то она возобновляется, освежается, запасы ее пополняются.

Марджери Чайлд вещала о любви не меньше часа, удерживая аудиторию вожжами своего красноречия вплоть до финального благословения. Не имеет смысла приводить ее проповедь полностью, ибо в записи, лишенная игры ее интонаций, пауз, жестов, магии ее голоса, она потеряет игру и живость, как разлитое по бокалам и постоявшее в тепле шампанское. Даже слушая ее, я иногда поражалась столкновению остроумия, неуклюжести и поверхностности в толковании текстов, бессистемным прыжкам и передергиванию фактов — но ее влияние на аудиторию было настолько сильным, что все эти нелепости проходили незамеченными или же только усиливали эффект воздействия. Теология ее была бессистемна, спорадична в развитии, часто эклектична. Слушатель с моими знаниями и с устоявшимся мировоззрением мог бы схватиться за голову и кинуться прочь, но, несмотря на все явные пробелы и шероховатости, грубость и примитивность, Марджери всегда метко поражала цель: сердца и умы слушателей.

Где-то в середине этого яркого действа, этой дикой, неудержимой демонстрации эмоций, меня поразило откровение: на сцене — мистик.

Необученная певица пела Господу единственным доступным ей голосом, простым, для оперы, может, и неподходящим, но прекрасным. Если же ей поставить голос… Обучить…

Меня охватило беспокойство. Я говорила Холмсу, что хотела бы увидеть Марджери Чайлд беседующей с Богом, способной на то, о чем я — и многие, многие другие — раздумывали, над чем ломали голову веками. Глядя на маленькую фигурку на сцене, я понимала — во всяком случае, в тот момент искренне верила в это, — что Марджери видит Бога. Завораживающее зрелище. Рука моя потянулась к карандашу, Одновременно мучили опасения, что наблюдаемый мною прозрачный поток может перерасти в разрушающий, дикий водопад первых дней Творения. Я могла обратить свой взор аналитика на крохотный участок стены, удовлетворенно отступить на шаг, закончив работу, и обнаружить, что нахожусь в Сикстинской капелле. Меня разрывали противоречивые эмоции.

Марджери суетилась на сцене, теряла нить, запутывалась во второстепенных метафорах, не к месту употребляла технические термины; казалось, она вот-вот завязнет и собьется окончательно — но нет, вот она вновь воспарила над пораженными слушателями.

Музыкальный слух у меня никакой. Поэзию улавливаю немногим лучше. Чем могу похвалиться без ложной скромности, так это безошибочным чутьем на правду, особенно на богословские истины. В этот вечер Божья правда звенела у меня в ушах чисто и ясно, без фальши, и носителем ее была женщина, доведшая себя и своих слушателей до состояния, граничащего с эротическим возбуждением.

Снова и снова возвращалась она к концепции жажды; дошла и до «Песни песней», коснулась ее раз, другой; сначала робко, потом смелее, как бы играючи, дразня себя и почтеннейшую публику. Песнь Соломона, разумеется, произведение чрезвычайно возбуждающее. Все эти станы, стройные, как пальмовые стволы, груди, аки гроздья виноградные, поцелуи, словно вино наисладчайшее, сердца трепещущие, свежеостриженные ягнята… Аллегорически весь этот зоопарк в ботаническом саду толкуется как томление души по Господу, но рабби в свое время весьма немилостиво относились к тем, кто распевал эти тексты в тавернах.