Кому на Руси сидеть хорошо? Как устроены тюрьмы в современной России - Меркачёва Ева Михайловна

Но даже это не мешало некоторым сотрудникам продолжать думать о симуляции. И вот почему. Несмотря на то, что он почти не двигал руками, заключенный заказывал себе много еды из тюремного ларька и умудрялся ее поглощать. Как бы то ни было, недвижимый арестант стал большой проблемой для всех — и сотрудников, и медиков. После того как Лоев упал с кровати и сломал бедро, его наконец перевели в гражданскую больницу. «Мы думали, что он симулянт, а он взял и умер как будто бы назло всем», — грустно заметил один из сотрудников больницы.

«Кошкин дом»: как в Москве содержат самых опасных психопатов

Тюремная психиатрическая больница «Бутырки», в простонародье известная как «Кошкин дом», в 2022 году «прославилась» дважды.

Сначала об ужасах, увиденных там, на весь мир (в эфире CNN) рассказал американский студент Тревор Рид, которого обменяли на российского летчика Константина Ярошенко. Потом выяснилось, что в больнице посреди безумия долгое время подпольно функционировала лаборатория по производству криптовалюты.

Одни заключенные при упоминании о тюремной психушке бледнеют, другие (не поверите!) отзываются о ней как о том месте, куда хочется возвращаться снова и снова. И объяснение этому можно найти только одно: в «Кошкином доме» есть разные камеры…

У входа в психбольницу, расположенную на территории СИЗО № 2 «Бутырка», всегда дежурят кошки. И правильно делают, между прочим: без них психбольница кишела бы мышами и крысами.

Дорога в психбольницу «Бутырки» (здание справа)

Тюремная лечебница — это пятиэтажное кирпичное здание, похожее на старый жилой дом. Внутри же она мало чем отличается от обычного СИЗО с его коридорами и камерами (там их даже никто не называет палатами).

Когда Тревора Рида вывели сюда без объяснения причин, членам ОНК в больницу доступ был закрыт. Но вот что рассказывал он сначала нам, а потом уже всему миру: «Меня посадили в камеру, где половина заключенных были убийцами и сексуальными насильниками. У многих были серьезные проблемы с психическим здоровьем. На стенах кровь. В туалете все было измазано фекалиями. Сам туалет — это дырка в полу. Заключенные были похожи на зомби. Я не спал двое суток, потому что боялся, что меня могут убить».

«Как можно сажать явно психически здоровых людей с теми, кто болен?» — этот вопрос я задала на совещании УФСИН, после чего мне пообещали провести серьезную проверку. Она то ли еще не закончена, то ли и не была начата…

Но нам разъясняют, что сейчас все пациенты разделены в зависимости от их ситуации. Чем выше этаж — тем вроде как легче в смысле психического состояния заключенные. Первый не в счет — там располагаются кабинеты врачей и процедурные. На втором находятся пациенты с тяжелыми заболеваниями, на третьем — те, кто попал сюда «транзитом» на пути из СИЗО в Центр им. Сербского и обратно в СИЗО, на четвертом — признанные в Центре невменяемыми, на пятом — страдающие наркоманией или алкоголизмом и проходящие программу реабилитации.

Итак, второй этаж — здесь самые тяжелые больные. Лет десять назад я описывала психбольницу «Бутырки» в одной из своих публикаций-отчетов. Так вот с тех пор ничего не изменилось. Сырость, вонь. Коридор и почти все камеры в плохом, да что там — ужасном состоянии (за редким исключением тех, где точечно сделали ремонт). Вентиляция не работает.

Разнос медикаментов по камерам больницы

— Понимаете, тут бесполезно ремонтировать, потому что пациенты тяжелые, — пытается объяснить один из сотрудников.

— Вы имеете в виду, что они все равно все испортят и потому не надо ничего приводить в нормальный вид?!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ну нет, ремонт нам, конечно, очень нужен, — вздыхает он. — Но это миллионов 50, не меньше.

С одной стороны коридора расположены двухместные камеры, с другой — многоместные. Куда ни зайди — страшно. Пол в выбоинах, стены ободраны, на потолке плесень, окна от грязи стали черными, как от сажи.

— Вы считаете, что больница может так выглядеть? — спрашиваю главврача (кстати, спасибо ему за то, что весь путь проделал с нами и по каждому пациенту давал пояснения).

— Не считаю, — честно отвечает он. — Но денег нет.

Вообще, если быть до конца откровенными, то большинство камер нужно просто закрыть как непригодные для нахождения там людей. В некоторые зайти невозможно из-за специфического запаха. Были такие камеры, где я смогла пробыть ровно минуту — не выдержала зловония.

— А почему унитазы загаженные? — спрашиваю сотрудников.

— Тут пациенты в таком состоянии, что не могут самостоятельно убирать.

— И что, эти камеры вообще никто не убирает?

— Ну почему же… Четыре осужденных отряда хозобслуги… Но они не успевают. Каждый день точно не получается.

Не похоже, что тут убирают даже раз в неделю. Мы тем временем обнаруживаем пациента, который сам по себе является источником непереносимого запаха. Почему его не выводят мыться? Нам объясняют, что он отказывается. «Силой мы его не можем заставлять».

Человек не мылся несколько недель, при этом не менял нательное белье и, судя по всему, не всегда ходил в туалет в отведенное для этого место. Как такое можно допускать? Но врачи парируют: мол, если бы его скрутили и силой отвели в «баню», то потом мы, правозащитники, возмущались бы (что тоже правда).

Но есть же иной путь.

— Будем больше уговаривать, — обещает доктор. — Но у нас есть еще и другая проблема. Некоторые не против мыться, но не могут сами. А санитаров у нас нет. Желающих обмывать психически тяжелого больного, сами понимаете, немного.

Думаю, именно поэтому иногда сажают в психбольнице в одну камеру тяжелых и вполне здоровых (например, тех, кто попал после попытки суицида или ждет психиатрической судмедэкспертизы). Не исключаю, что и Рида поместили в камеру к самым тяжелым, чтобы он там за них убирал и вообще был «нянькой». Американский студент этого не понял и заботы тюремщиков о сокамерниках за его счет не оценил.

Будем откровенны: кто из нас готов оттирать нечистоты от стен и пола за другими, мыть их, одевать, кормить, слушать мычания и стоны?! Именно потому должны быть ставки санитаров. Если бы эта психбольница была не тюремной, а вольной, то на такое число пациентов ей бы полагалось по стандарту 20 санитаров. Тут же, повторюсь, нет ни одного. Как такое вообще может быть? Но это вопрос не к сотрудникам «Кошкиного дома».

А я делюсь с врачами своими соображениями по поводу того, что хорошо бы пригласить сюда нового главу ФСИН и его помощников, завести в эти «чудесно» пахнущие камеры и показать неспособных к самообслуживанию больных. Уверена, и деньги на ремонт, и ставки для санитаров нашлись бы, и вентиляцию бы починили.

Меж тем в очередной камере нас встречают нечленораздельные звуки. Привязанный к кровати пациент мычит. Нас уверяют, что «вязка» нужна, чтобы он себя не травмировал, и что ее вот-вот снимут (должен подействовать препарат).

На момент нашей проверки в больнице содержались 217 человек. Истории тяжелых пациентов по большей части страшные. В основном это те, кто совершил убийства. Но есть и такие, кто насилия не применял. Вот, к примеру, бывший учитель истории, который уверяет, что он на самом деле бывший полицейский. Задержан за то, что пел странные песни и писал не менее странные посты в соцсетях (в них нашли экстремизм и призывы к терроризму).

— Типичная картина бреда, — говорит доктор, — без всякой экспертизы понятно, что он невменяем.

Или вот задержанный по подозрению в мошенничестве молодой человек, весь в татуировках.

— Думаю, у меня «крыша» от наркотиков съехала, — деловито рассуждает он. — С 15 лет употреблял. Мама по заграницам ездила, ей не до меня было. А отец в Воронеже, он редко меня видел. Я с бабушкой жил, пока не сбежал. Работал бариста в кафе — кофе варил. А вообще я художник. Каждая татуировка на моем теле означает важный период в моей жизни, перенесенную боль.