Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

В е р и н. Любопытно, а что значит Ленин для вас, могу я спросить?

Ч у д о т в о р ц е в. Извольте. Ленин осуществил тот синтез Маркса и Фрейда, о котором вы говорили, едва ли не приписывая этот синтез себе. Ленин не говорил о Фрейде, насколько мне известно, потому что для него Фрейд – буржуазный ученый, не заслуживающий упоминания. Ленин – первый в истории человечества гений сознательности. До сих пор считалось, что сознательность и гениальность несовместимы и потому коллективной гениальности не бывает Ленин же – гений коллектива, массовый гений. Это ему принадлежит идея будущего, которое вне смерти и вне бессмертия. Без него вся ваша идеология повиснет в воздухе. Конечно, вы скажете: мы не умираем, но отважитесь ли вы сказать: Ленин – это мы?

В е р и н. Я нахожу ваши рассуждения провокационными.

Ч у д о т в о р ц е в. Когда вы в последний раз видели Владимира Ильича? Как он себя чувствовал?

В е р и н. Не ваше дело.

Ч у д о т в о р ц е в. Нет, это именно мое дело, наше общее дело. Лечащий врач Ленина сказал мне, что его дни сочтены.

В е р и н. Допустим. Но дело Ленина живет, и мы вас вышлем все равно.

Ч у д о т в о р ц е в. Смотрите, не ошибитесь. Я готов указать вам выход из вообще-то безвыходной ситуации. (Кладет на стол перед Вериным лист бумаги.)

В е р и н. Что это? Какое-то подобие египетской пирамиды? Зиккурат?

Ч у д о т в о р ц е в. Ваша мысль работает в правильном направлении. Это усыпальница, предназначенная для царя древних майя. На мой взгляд, она конструктивнее, то есть одновременно монументальнее и уютнее египетской пирамиды. Обратите внимание на эти выступы. Они напоминают лестницу, ведущую в бессмертие. К тому же на этой усыпальнице можно стоять преемнику или преемникам того, кто в ней покоится, именно покоится, потому что такое уютное жилище не для мертвеца. Кто лежит в нем, тот рано или поздно выйдет снова к своим, и с него начнутся те мы, о которых вы так убедительно говорили. (Верин пристально всмотрелся в лист, лежащий передним на столе. В кабинет вошел Кондратий и положил перед Вериным записку. Верин прочитал ее и поднял глаза на Чудотворцева.)

В е р и н. Да, я согласен с Феликсом Эдмундовичем. Ваша ссылка, Платон Демьянович, отменяется. Мы находим возможным оставить вас в Советской России.

В зале запахло табачным дымом. Я осмотрелся и увидел, что Ярлов закурил-таки свою трубку, как бы не удержавшись, от избытка чувств. Или то была продуманная историческая аллюзия?

Глава пятая

ИНОПЛЕМЕННЫЕ МЯСНИКИ

ЧЕРЕЗ неделю в газете «Лицедей» появилась рецензия на премьеру «Трояновой тропы». В рецензии говорилось: «Можно было бы выразить восхищение игрой актеров, если бы театр „Реторта“ давал такую возможность. Но имена актеров, играющих на сцене „Реторты“, неизвестны, как неизвестно, актеры ли это, так что мы будем говорить о спектакле „Троянова тропа“, как если бы перед нами на сцене, действительно, выступали Чудотворцев, Верин, Троянов, и вот с этой точки зрения у нас есть, как ни странно, некоторые возражения или сомнения. В день премьеры Чудотворцев и Верин говорили не совсем то, что они говорили за семьдесят лет до этого, в ту ночь, когда решался вопрос, останется ли Чудотворцев на Родине или будет выдворен с другими интеллектуалами за рубеж. Дедо в том, что протокол тогдашней беседы Верина с Чудотворцевым сохранился и теперь рассекречен. Правда, точно неизвестно, кто вел тогда протокол. Сомнительно, чтобы его вел Кондратий Троянов. По-видимому, при разговоре присутствовал рядовой сотрудник ЧК, и жаль, что мы не видим его на сцене. Рядовой статист заменял бы на сцене античный хор, и его нехмота, может быть, наводила бы на мысль не только о народе, но и о других действующих лицах, которые безмолвствуют и тем не менее действуют. Так или иначе, отсутствие на сцене протоколиста при наличии протокола вызывает подозрение относительно подлинности спектакля и действующих лиц, а в театре „Реторта“, якобы наследующем традиции „Красной Горки“, это недопустимо. Но, в конце концов, можно было бы примириться с небольшим художественно-историческим просчетом, ускользающим к тому же от внимания широкой публики. Гораздо проблематичнее некоторые отступления от сохранившегося протокола, как будто Верин и Чудотворцев говорят в наше время не совсем то, что говорили в свое время.

Шпенглеровский сборник упоминается в спектакле как бы вскользь, а между тем хорошо известно, что он-то и послужил поводом к высылке философов за рубеж. Верин упоминает этот повод, что подтверждается протоколом беседы, но, согласно протоколу, Чудотворцев обращает его внимание на то, что само название шпенглеровского труда переведено на русский язык неверно. „Untergang des Abendlandes“ не может переводиться как „Закат Европы“ просто потому, что Европа для Шпенглера – всего лишь географическое понятие. „Abendland“ – вечерняя земля или сумеречная, тут заметна перекличка с вагнеровским „Goetterdaemmerung“. Странная прихоть переводчиков: „сумерки“ или „угасание богов“ переводится как „гибель богов“, а „гибель Запада“ переводится как „закат“, то есть как „угасание“. Так и надо было бы перевести шпенглеровское название: „Гибель Запада“, а это ли не на пользу мировой революции. Тут Верин иронически возразил, что мировая пролетарская революция – не Апокалипсис и нуждается в красном Западе ничуть не меньше, если не больше, чем в алеющем Востоке: „с Востока свет – не наш лозунг“, – съязвил он. Но дело тут не в переводческих изысках, – перешел в наступление Михаил Львович, а в некоей фигуре умолчания, которая в своем роде красноречивее, чем откровенная контрреволюция. Ибо во второй части „Untergang'a“ (наверное, Михаил Львович не преминул щегольнуть немецким произношением, цитируя это слово) упоминаются „stammesfremde Fleischer“, угрожающие русскому народу, и разве не очевидно, что вся возня вокруг Шпенглера затеяна ради этого выражения. Интересно, как господин Чудотворцев переведет его? „Иноплеменные мясники“, – кротко отвечает Чудотворцев, а безымянный протоколист фиксирует его ответ. „Именно, – продолжает Верин, – Шпенглер говорит, что, кроме Троцкого, в России, в русской истории появятся другие иноплеменные мясники. Что вы скажете по этому поводу?“ Чудотворцев отвечает, что подобное выражение ни разу не употреблено в шпенглеровском сборнике. „Весь ваш сборник сводится к этому выражению, которое невозможно не угадать“, – настаивает Верин. Разве не говорит Шпенглер о том, что Россия после 1917 года ищет свою форму государственности (как будто диктатура пролетариата не есть эта форма государственности), а царизм соответствует в истории России эпохе Меровингов. Историческая правда требует подчеркнуть, что Платон Демьянович впадает при этом в явное замешательство, лепечет что-то об известной зарубежной коммунистке маркизе де Мервей, наследнице Меровингов, называет даже князей Меровейских (ни к селу ни к городу), но он явно преувеличивает при этом (или, наоборот, недооценивает) эрудицию Верина. Тот пропускает все это мимо ушей. „Вы понимаете, одних иноплеменных мясников достаточно, чтобы расстрелять вас“, – без обиняков заявляет он. Чудотворцев, судя по протоколу, теряет при этом присутствие духа. Он что-то мямлит о родстве некоторых большевистских вождей с маркизами де Мервей. (Полагаю, что в этой связи он мог упомянуть и князей Меровейских, но тут в протоколе лакуна. Именно в этот момент Верина вызывает к себе Дзержинский, строго говоря, тоже один из иноплеменных мясников.) Разговор с Кондратием Трояновым в протоколе тоже не отражен, но это не значит, что такого разговора не могло быть: просто разговор с „рядовым работником ЧК“ не протоколировался. Но когда Верин возвращается, он сообщает: принято решение не настаивать на высылке Чудотворцева за пределы Советской Республики. Не исключено, что далее заходит речь и о мавзолее, но в протоколе этого нет. Разговор Верина с Чудотворцевым, несомненно, проливает свет на некоторые дальнейшие загадки советского периода.

Например, известно: если в квартире находили „Untergang des Abendlandes“ (в особенности в оригинале), хозяевам квартиры давали пять лет, часто со строгой изоляцией. Можно предположить: впоследствии Сталин использовал-таки шпенглеровское упоминание об иноплеменных мясниках в своей борьбе против Троцкого и против того же Верина. Но Сталин вынужден был считать и себя иноплеменным мясником. Ведь Шпенглер прямо называет Троцкого и как бы предрекает Сталина, которого еще не мог знать, когда писал свою книгу Исторический прогноз приобретал силу пророчества и значил больше, чем прямое обличение. Вот откуда пять лет со строгой изоляцией за хранение Шпенглера. Но „иноплеменные мясники“ могли понадобиться и тогда, когда подготавливалось дело врачей-вредителей, связанных к тому же с маркизами де Мервей. Так что Сталин мог быть всю жизнь благодарен Чудотворцеву за иноплеменных мясников, чем и объяснялось его привилегированное положение при всех арестах, ссылках и разоблачениях. Театр „Реторта“ умалчивает обо всем этом, но фигура умолчания в театре не менее красноречива, чем в шпенглеровском сборнике, что следует отнести к достоинствам спектакля».