Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

хотя козырек мешал ему смотреть, Мели не стал поднимать его, а запрокинул голову назад.

— Саак, это ты?

— Я, Мели, я.

— Доброе утро. Ты куда это собрался, Саак, не к сыну ли на мельницу?

— Нет, в горы иду, Мели. Уж сколько дней люди канаву роют для труб, помочь, думаю, надо бы.

— Да, да, Саак, это ты верно сказал. Надо бы нашему Мишику сказать, чтобы, значит, тоже пошел.

— Надо, Мели, надо, иначе людям в глаза стыдно будет смотреть, — одобрил дед Саак, хотя и знал: Мели ничего не скажет сыну Мишику, а сын Мишик не пойдет копать канаву, потому что Мели еще не знает, как закончится эта история с водой: а ну как власти дознаются и в Сибирь упекут? Ох и труслив этот Мели! Иной раз по ночам, когда все спят, он начинает пальбу из своего ружья. Сельчане выскакивают в исподнем и бегут к складу. В чем дело, Мели, в кого стрелял? Мели принимается рассказывать, как только что шайка грабителей напала на склад и как он один разогнал целую, черт возьми, шайку! Смех смехом, а в полночь людей выстрелами будить — тоже не дело. Ну, это в прошлом, сейчас у Мели нет ружья, отняли ружье у Мели. Однажды ночью он с перепугу чуть не пристрелил самого Авага Саруханяна, бывшего в то время председателем: принял ночью за грабителя и стал палить… Пришлось отнять ружье и дать эту сучковатую палку.

Много всякого рассказывают гарихачцы про небывалую трусость Мели. Будто однажды он вошел в хлев, чтобы вывести осла. А на стенке железное решето висело. Мели неосторожно задел его плечом, решето упало ему на ногу. Мели рассердился и сверху вниз пнул его ногой, от тяжести его ноги другой край решета поднялся и стукнул по коленке Мели. Вне себя от ярости Мели схватил решето и метнул в дальний угол хлева; решето отскочило от стенки и попало ему в грудь. От неожиданного толчка Мели упал, потом быстро вскочил, схватил решето, выбежал из хлева и метнул его в сторону долины: «Будь проклят тот, кто тебя сделал!» Но, на беду, решето ударилось об столб, подпиравший навес перед домом, и, отскочив назад, угодило в голову Мели, снова упало, снова подскочило и — в нос Мели. Из носа пошла кровь. Увидев кровь, Мели испугался, пнул ногой решето и припустился вниз по склону. По дороге обернулся и увидел, как следом за ним вприпрыжку несется решето, отскочившее от стены. Несется, да еще как! Тут нервы Мели не выдержали, и он заорал на все село: «Люди-и-и! Спасите, режут!»

— Ну, я пошел, Мели. Чу!

И засеменили старческие ноги деда Саака, обутые в исконные, от дедов и прадедов наших, сыромятной буйволиной кожи чарыхи (дома две пары неношеных, отменного качества ботинок, но разве сравнятся они с мягкими невесомыми чарыхами!), по твердой каменистой дороге к окраине села, мимо огородных плетней и колючих изгородей, мимо колхозного сада, что тянется вдоль дороги, мимо приземистого с плоской, заросшей колючкой крышей дома Авага Саруханяна…

— Чу, куда, куда полез, дурень? Не видишь дороги, да?

Осел, покорный окрику, выходит на середину дороги, что теперь огибает колхозные тока, где стоит пока в бездействии старенькая молотилка, о которой сельчане поговаривают, будто она работает хорошо, пока Авага нет поблизости, будто стоит Авагу появиться — молотилка тотчас останавливается: вроде у этого Авага Саруханяна дурной глаз на молотилку. Придумают же гарихачцы.

Солнце уже поднялось из-за Мрав-горы, когда дед Саак добрался до трассы будущего водопровода. Он остановился чуть в отдалении и посмотрел, приложив ладонь козырьком ко лбу. Залитый солнцем склон горы, покрытый высокой, по пояс человеку, густой травой, отливающей малахитовой свежестью и чистотой, он как бы разрезан был надвое узкой траншеей будущего водопровода. По обе стороны от траншеи высятся холмики вывороченной земли. Вдоль траншеи, согнувшись, подставив спины под обжигающие лучи июньского солнца, трудились гарихачцы, перебрасываясь шутками, сальными остротами, — орудовали кирками, ломами, лопатами, топорами (вырубали деревья и кусты на пути провода). Тут были все свободные от полевых работ гарихачцы, все, кто умел держать в руках лопату или кирку, — через неделю начнется жатва, надо успеть закончить! С ходу укладывались и трубы, подвозимые Макичем на повозке, запряженной быком и буйволом. Макич, как всегда, костерил технику, опять же оказавшуюся бессильной на этой крутизне склона.

— Ха, техника! — кричал он. — Даже в солнечную погоду стоит ваша техника!

— Дядя Макич, чья техника?

— Ваша! — кричал Макич.

Над ним посмеивались, но причиной общего веселья был не Макич и не его громогласная анафема технике, а нечто большее — сознание того, что жить становится легче, что это происходит на их глазах, делается их руками, делается сейчас, сию минуту! Не сегодня-завтра по этим трубам («Беник, хорошо завертывай хомуты, чтобы ни одна капля не вытекла, головой отвечаешь! Слышишь, Беник?») потечет вода — долгожданная, вожделенная, трижды проклятая!..

— Честное слово, даже не верится, что зимой не будем по горло в снегу таскаться к Нерсесову роднику! — кричал от избытка чувств Русагет Хачатур и добавлял по-русски: — Клянусь честью!

И даже эта божба вызывала смех у гарихачцев — любят они посмеяться!

— Беник, краски не жалей, для себя делаем, не для карашенских пастухов.

Беник улыбался, приоткрывая белые зубы на смуглом лице.

— Думаешь, чем больше краски, тем лучше, да?

— Кто его знает, но лучше уж много, чем мало!

— Это хорошо, когда перед тобой шашлык, — улыбался Беник, орудуя разводными ключами.

Этот Беник никогда в жизни ничему не учился, но делал все, что ему поручали. На лесопильном заводе, что на правом берегу реки, он налаживал пилорамы; когда ссорился с начальством, приходил в село и садился за руль грузовика; надолго остановилась молотилка — ремонтировать поручали только ему; забарахлил мотор чьего-то трактора — опять же звали Беника. Серьезные работы, имеющие касательство к технике, Арташес доверял только ему. Неделю назад