Звук его рога - Сарбан

Мне ничего не оставалось, как последовать за ним, но я успел спросить по пути, почему бы нам не пойти и не посмотреть на представление, обещанное Графом.

— Нет-нет, нет, — закричал Доктор, удивив меня своей горячностью. — Я не пойду! И ради Бога, давайте наконец выпьем.

Он скатился вниз по винтовой лестнице, и я за ним следом, едва не наступая ему на пятки, но прежде чем мы вышли на улицу, я решил улизнуть от него. Я увидел, как желтые факелы, образуя две прямые линии, двигались во тьме на некотором расстоянии от здания; у его фасада стояла довольно большая толпа рабов и каких-то других людей, в темноте их было плохо видно, и когда Доктор заспешил к главному входу, я без труда стряхнул с себя его руку и смешался с молчаливой толпой. Я даже не слышал, стал ли он окликать меня, когда я плечами и локтями прокладывал себе дорогу среди рабов и потом, когда побежал за удалявшимися из вида факелами. Думаю, он слишком боялся темноты, царившей на улочках Замка, чтобы оставаться одному под открытым небом.

Через несколько минут я догнал процессию и примкнул к группе лесников, замыкавших шествие. Никто не обратил на меня внимания, хотя свет факелов, падавший с двух сторон, наверняка осветил и мое лицо, и мое скромное незамысловатое одеяние. Серебряные девы, оказавшиеся вблизи ростом с гренадера, вышагивали церемониальным шагом, высоко задирая ноги и глядя прямо перед собой; каждая из них крепко держала факел в негнущейся руке. Лесники негромко переговаривались друг с другом, но гости, слегка остыв под открытым небом, были странно тихи и молчаливы, а Граф фон Хакелнберг, все еще держа гауляйтера под руку, шествовал впереди, возвышаясь над процессией и ни словом не объясняя, куда и зачем он ведет за собой гостей.

Так мы прошли еще около сотни ярдов и, судя по высокой живой изгороди, которую миновали, оказались где-то неподалеку от заповедника, который я видел утром. Две шеренги факелыциц начали расходиться налево и направо, тогда как Граф и вся его свита остановились и наблюдали за ними, пока они не соединились вновь, образовав перед нами большой овал. И тогда Граф торжественно пригласил своих гостей садиться, а я впервые за все это время услышал в его голосе веселые нотки.

Незаметно пробравшись вперед, при свете факелов я увидел широкий вал из дерна, обрамляющий края довольно странной ямы овальной формы. Граф притянул к себе гауляйтера и усадил его рядом на внутреннюю сторону вала, а все остальные, не без участия лесников, расположились по правую и левую руку от него. Я потихоньку отошел в самый конец ряда и заглянул вниз. Теперь девушки наклонили свои длинные факелы, так что они находились над самой ямой и ярко освещали ее. Стенки ямы высотой пятнадцать-двадцать футов были обшиты гладкими белыми досками, а дно устлано выстриженным дерном. По обе стороны ямы находились железные решетки, закрывавшие вход в подземные помещения. Это был римский цирк в миниатюре, правда, простой и достаточно грубо сработанный.

Внезапно раздался высокий резкий звук рога, заставивший меня похолодеть. Я невольно вздрогнул, как, впрочем, и все — наверное, даже факельщицы, потому что по кругу факелов пробежала волна. Граф фон Хакелнберг встал и приложил к губам огромный серебряный рог, сверкающее кольцо которого проходило над его плечом и опоясывало тело. Он дунул в него изо всех сил, и громкость, требовательность и настойчивость этого звука, раздавшегося так близко и таким диким эхом отозвавшегося в ближних лесах, были почти невыносимы.

Когда звук угас, я услышал грохот открываемой решетки. Из подземного коридора на освещенный красным светом овал арены вышли три молодых человека, одетых с головы до ног в странные доспехи, которые я видел утром в комнате егеря. Теперь я понял, что это была не сталь, не какой-то другой металл, а материал, хотя твердый и плотный, но все же достаточно гибкий для того, чтобы двигаться в этом панцире легко и свободно. Первые два несли хлысты с длинными тяжелыми кожаными плетьми, заплетенными в косички, а третий вел двух ланей — двух мягких откормленных пятнистых созданий с шелковыми ленточками на шеях. Они вышли на середину арены и встали. Ланей била легкая дрожь, они жались к егерю, который держал их за ленты, их большие уши настороженно вздрагивали и поворачивались, а когда они поднимали головы с большими влажными темными глазами, в них время от времени, когда их наполнял свет факелов, на секунду загорался зеленый огонь.

Фон Хакелнберг снова затрубил в свой рог — раздался короткий, высокий и властный звук, и прежде чем он отзвучал, я услышал ответ на этот сигнал. Это был тот же самый ужасный кошачий концерт, который я слышал утром, но теперь в нем звучала пронзительная похотливая нота, а может быть, так кричат от голода; визг и крики, раздававшиеся из-за второй решетки, становились все ближе и ближе, и я различал в них жутковатый подголосок получеловеческого лепета. Он был громче и настойчивей, чем утром, этот высокий злобный визг, столь расстроивший нервы Доктора.

Решетка поднялась с лязгом, и в яму выпрыгнуло штук двадцать крупных животных. Это были гепарды (во всяком случае я поначалу принял их за гепардов), они скакали так резво, что казалось, бегали на задних лапах. Но еще до того, как я разобрался в том, что это вовсе не животные, раздался дикий хохот Графа и мне стало понятно, что он замышлял, откладывая на потом распутные утехи своих дряблотелых и совсем не мужественных гостей. Прекрасные пятнистые шкуры, лоснящиеся в свете факелов, обтягивали бока, спины и круглые груди молодых женщин, так точно подобранных по размеру, возрасту и пропорциям, что, должно быть, их отбирали тонкие ценители и знатоки на всех существующих в Великом Рейхе фермах по разведению рабов. Это были сильные, хорошо сложенные женщины, без капли лишнего жира, но пышущие здоровьем и в такой хорошей форме, что мягкие изгибы их конечностей и тел вызывали восторг, который рождается лишь при виде редкостной женской красоты, и в то же время игра мускулов, бегающих под их блестящей загорелой кожей, пробуждала во мне нечто, отличное от восхищения и благоговения — нет, в конечном счете это был страх перед силой, звериной силой, способной вырваться внезапно и скрытой в этих очаровательных женственных формах. В состоянии покоя они могли бы стать натурщицами для скульптора, создающего образ идеальной женственности, но когда они запрыгнули на арену и стали носиться по ней с такой скоростью, что взгляду трудно было уследить за ними, в них не было ничего человеческого: благодаря какому-то дьявольскому искусству селекции и дрессировки женщины превращались в огромных, гибких, быстрых и опасных «кошек».

Их головы и шеи плотно облегали шлемы из пятнистой шкуры и аккуратными закругленными ушами леопарда, но овал лица оставался ничем не прикрыт, и на каждом лице, когда его освещал свет, я видел уродливую усмешку; в полуоткрытом красном рту блестели большие белые зубы, а в глазах сверкал тусклый огонь настоящего безумия. Их визг и скулеж напоминал теперь вой сумасшедшего, а неразборчивый лепет казался мне безумной скороговоркой душевнобольного. Я вспомнил, что говорил мне Доктор о немых рабах, и догадался, что этих женщин тоже подвергли хирургической операции.

Облегающие меховые куртки укрывали их плечи, руки и грудь, доходя до нижних ребер; они заканчивались прямо над ягодицами мысиком, с которого свисал покрытый короткой шерстью хвост. На ногах у них были своего рода высокие мокасины из той же самой пятнистой шкуры. Но от одной детали в их костюме трудно было отвести взгляд — это странные перчатки, которыми заканчивались облегающие рукава. В них поблескивал металл, и как бы трудно мне ни было следить за руками этих тварей, бегавших и прыгавших по арене, я сумел разглядеть, что у каждой из них к рукам прикреплена пара странных приспособлений с крючками, которые я видел в комнате егеря. Представь себе четыре изогнутых стальных полоски, прикрепленных к какой-то гибкой основе, и еще одну полоску сбоку, а все вместе они сделаны по образу и подобию человеческой руки, но каждая полоска к тому же снабжена пустотелым стальным когтем леопарда, в который входит последний сустав каждого пальца, и все это крепко-накрепко привязывается ремешками к кисти, к тыльной стороне ладони и к каждому пальцу. Я понял, что сталь должна была быть упругой, потому что они вполне могли сжать кулак, а при беге часто ненадолго становились на четвереньки, касаясь земли костяшками пальцев, и когда одна из них пробегала неподалеку от меня, я ясно слышал легкое постукивание стальных когтей.

Как только «кошки» выбежали на арену, три лесника сошлись в центре; стоя там, двое из них, как цирковые артисты, заставляли всю группу бегать по кругу на расстоянии удара плетью, а третий сдерживал двух ланей, бившихся и рвавшихся из рук от ужаса. «Кошки» были не вполне выдрессированы, и оба егеря могли лишь ударами хлыстов удерживать их от того, чтобы они не сорвались со своих извилистых орбит по краю арены и не бросились в центр. И каждый раз, когда одна из них делала такую попытку, раздавался мастерский тяжелый удар плети, попадавший прямо на ничем не прикрытую поясницу или ягодицы, и при каждом щелканье кнута остальные «кошки» поднимали дикий визг, а та, которая на себе ощутила силу удара, высоко подпрыгивала, пританцовывала от боли и гнева, пронзительно крича, фыркая и в ярости показывая свои ослепительные стальные когти. Но перекрывая этот визг, оглушительно хохотал Ханс фон Хакелнберг.