Бог любит смех - Уильям Сирз

Г Л А В А 16. ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЕ СКРЯГИ, ЩЕДРЫЕ КЛЕВЕТНИКИ И ДРУЖЕЛЮБНЫЕ ВОРЫ.

Утром первым делом я попытался дозвониться до Маргарет, но она не отвечала. Я знал, что она ежедневно слушает мою утреннюю передачу, поэтому попробовал передать сообщение с помощью музыки. Я исполнил: 1. Марджи 2. Все любят мою Маргарет 3. Маргарет, моя Маргарет 4. Прости меня 5. Прости меня, я заставил тебя плакать Плакать я ее не засталял, я заставлял ее смеяться, но я знал, что она поймет мои извинения, если услышит. Около десяти часов я получил телеграмму: "Прощаю. Надеюсь, тебе понравилась книга. Люблю. М". Я тотчас же позвонил ей. Ответа не было. В полдень я выехал. Я хотел взять другую книгу и извиниться лично. Ее соседка по комнате отворила дверь, когда я постучался в квартиру. "Маргарет нет", -- сказала она. "Где же она?" "Она уехала в школу Бахаи". "А где эта школа?" "Которая именно?" "О, Господи, а сколько же их?" "Одна в штате Мэн, одна в Мичигане, одна в Колорадо и еще одна в Калифорнии". "В какую же отправилась она?" "Я не знаю". Я уверен, что она знала, но получила специальное задание держать меня в неопределенности. Я это заслуживал, потому и не стал настаивать. Она предложила мне чашку чая и сказала, что Маргарет должна возвратиться через месяц. Наше получасовое общение открыло мне глаза. Месяц назад я был ведущим на церемонии университетсокго банкета для ученых, исследовавших первый подводный взрыв атомной бомбы на атолле Бикини. Один из них так ответил на мой вопрос об относительности: "Видите этого весьма лысого доктора на том конце стола?" "Да". "Вы согласны, что волос у него совсем немного, не так ли?" "В самом деле, совсем мало". "Но если вы найдете пяток волос в этом супе, вы скажете: В этом супе чертовски много волос. Верно? Это и есть относительность". Двадцать четыре часа назад я и не слышал о бахаи. Теперь я узнал, что бахаи есть в каждой стране, на каждом острове, и школы их -- повсюду. Соседка Маргарет протянула мне книгу. На ее личике было очень забавное выражение. "Маргарет оставила это для вас. Она сказала, что вы за ней зайдете". Маленькая чертовка! "А как вы догадались, что это именно я?" -- поинтересовался я. Ее соседка улыбнулась. "О, вы не слишком высокий, не слишком темноволосый, не слишком красивый -- но вы в порядке". Когда она открыла дверь, чтобы впустить меня, она сказала: "Чем вы на самом деле интересуетесь -- книгой или голубыми, как яйца малиновки, глазами?" Я покраснел. Она засмеялась. "Без глаз тут не обошлось". Я ответил честно. "Сначала на сто процентов это были яйца малиновки, но теперь и то, и другое поровну". Я прочитал книгу в ту ночь. На следующий день за завтраком я стал обсуждать ее с Маллиганом. Он сказал: "Прошу тебя! Не за едой". Ни от кого из друзей я не получал ощутимой поддержки. "Мне кажется, ты говорил, что сыт религией по горло?" "Не религией, -- ответил я, -- а тем, во что превратили религию". "Напиши мне точный отчет, но не торопись. Я собрался на гольф, а не на исповедь. Передай мне клюшку номер девять". Я передал ему номер семь, и он промахнулся. Так ему и надо. Один из самых близких мне друзей ("для твоего же блага, Билл") сказал мне доверительно: "Забудь это. У тебя хорошая работа и пара чудесных ребятишек. Чего ты еще хочещь? Зачем ты впутываешься в это?" "Что ты там нашел, Билл? Это бессмысленно". Я решил взять быка за рога. Я пригласил к обеду лицо, хорошо известное в церковных кругах. Когда мы закурили сигары, я попросил его откровенно сказать мне, что он знает о Вере Бахаи. Мне было совершенно ясно, что все его сведения об этом можно уложить в конверт и за два цента отослать в Сингапур, но атмосфера сделалась такой же прохладной, как вино. Он не только пренебрежительно отозвался о ней, но еще и посмотрел на меня с таким сожалением, будто подозревал, что у меня съехал чердак. Вдруг я опять сделался маленьким мальчиком, прыгающим босиком по пыльной дороге, печатающим следы "динозавра", ведущие к дедушкиному амбару. Я решил, получив жалованье, слетать к старику и потолковать с ним. Я вошел в амбар и уселся на ящик с овсом. Дед как раз кормил старого толстого Принца. Он отлично меня видел, но не промолвил ни слова. Будто я никогда не покидал этого дома. Наконец, он оглянулся. "Не сиди, как индеец в сигарной лавке, -- сказал он, -- лошади должны быть накормлены". Я зачерпнул меру зерна и отнес в стойло Бьюти. Она узнала меня и позволила погладить по носу. После того, как мы накормили, напоили и устроили на ночлег лошадей, мы снова уселись на ящик с овсом. Мы молча сидели некоторое время, покуда дед проделывал новое отверстие в поводе для Бьюти. "Ну, выкладывай", -- сказал он. Я рассказал ему всю историю. Когда я закончил на том, какой холодный прием ждал меня от моего собрата по церкви, он начал посмеиваться. "Никогда не справишвай у Нимрода об Аврааме, -- сказал он, -- у фараона о Моисее, у фарисеев о Христе, и у щенков молокососов о старых друзьях". Дед очень заинтересовался Бахауллой. Он хотел узнать о Нем поподробнее. Я рассказал ему то немногое, что знал: что Вера Бахаи возникла в Персии в 1844 году, и что Бахаулла, видимо, азиат. Дед опустил на нос свои очки и холодно взглянул на меня. "Я, кажется, замечаю, что ты с пренебрежением задираешь свой западный нос? --спросил он. -- А кем же, по-твоему, был Христос, американским индейцем?" Между дедушкой и Маргарет было много общего. "Персия -- мусульманская страна, -- сказал я. -- Мне кажется, именно поэтому все шарахаются от меня, стоит мне заговорить. Они полагают, что это какая-то мусульманская секта". "Я весь дрожу от страха, -- ответил дед, пробуя пряжку на новом отверстии повода. Пока он подгонял недоуздок на Бьюти, он все мне растолковал. "Будда был индийским принцем, но столетиями Его вера называлась сектой индуизма, потому что он вырос в Индустане. Христос был евреем, и в течение столетий люди думали о Его учении, как о секте иудаизма. -- Он вернулся на ларь с овсом. -- А известно ли тебе, что первые пятнадцать епископов христианской церкви были обрезанными евреями?" "Ты очень много читаешь", -- сказал я ему. "Это помогает мне не считать чудным чье-то имя только потому, что оно ново для меня", -- сказал он. По временам он делался весьма разъяренным старым джентельменом, но у него всегда была благая цель. Он любил наносить уколы в то, что он называл людскими "пузырями самодовольства". "Был парень по имени Тацит, -- сказал дед, -- историк, мне рассказывали. Он в высшей степени одобрял императора Нерона за подавление секты иудеев, сторонников культа Назарянина. Несомненно, Рим приветствовал бы религию, лидер которой носил бы имя Маркус, Люциус или Кайюс -- но Иисус из Назарета? Азиатский вздор!" "Ты считаешь, что Бахаулла может быть прав?" "Откуда мне знать? -- фыркнул дед. -- Хотелось бы побольше разузнать об этом. Но я скажу тебе одну вещь, -- я бы не отказывался от этого только потому, что мои друзья не сочли это истиной. -- Он снова начал посмеиваться, и я приготовился слушать еще одну историю. -- У меня когда-то был друг", начал он, в Айове. Он хотел основать новую газету. Беда была в том, что все читали "Трибуну". Уже много лет. Он решил действовать, несмотря ни на что. Он назвал свою газету "Истина". Ко дню, когда выходила его газета, он тщательно инструктировал всех своих продавцов. Когда кто-нибудь спрашивал вечернюю газету, продавец интересовался:"Что вы хотите? "Истину" или "Трибуну"? Единственным способом узнать истину было -- взять и прочитать. И я предлагаю тебе сделать что-нибудь вроде этого". "Неважно, сколь популярную?" "Чего ты хочешь? "Истину" или "Трибуну"?" "Я работаю в шоу-бизнесе". "Свет, который мы видим ночью от Северной Звезды, покинул ее двадцать шесть миллионов световых лет назад. Сколько лет ты в шоу-бизнесе?" -- проворчал дед. "Ну хорошо, -- сказал я ему. -- Оставь меня в покое". Он по-настоящему вскипел. "Мир создавался не теми, кто был популярен. Шуберт получил около шести сотен долларов за все, что он сделал в жизни, потому что считалось, что он писал "звонкие мотивчики". Гарвей был изгнан из медицины теми, кто возражал против его утверждения, что в нашем теле есть насос, гоняющий кровь по сосудам. Пастер почти бежал из Франции, когда имел смелость заявить, что обнаружил под своим микроскопом маленьких "животных", которые делают людей больными. Эдисона называли тупогловым за то, что он собирался заключить свет в бутылку. Линкольн был застрелен в Фордовском театре, когда он сказал, что народ не может быть наполовину в рабстве, а наполовину свободен. Джордано Бруно был сожжен..." "Ладно! -- воскликнул я. -Я понял твою мысль". Лошади забеспокоились, Бьюти ударила в пол копытом и громко заржала. Дед поднялся и пошел в дом. "Я оставлю тебя обсудить это с Бьюти, -- сказал он. -- Может быть, она научит тебя немного лошадиному разуму". После того, как он ушел, я встал и похлопал Бьюти по крупу. "Дед-самоучка -- это ужасная штука, Бьюти, -- сказал я ей. -- Она снова ударила копытом в пол. -- Если его очки не направлены внутрь ящика с овсом, они погружены в Плутарха на глубину многих веков". Бьюти была согласна. Или, может быть, это просто я напомнил ей о ящике с овсом. Во всяком случае, она снова заржала, и я нарушил правила и сыпанул ей лишнюю меру зерна. После обеда дед принес карты и доску для игры в крибедж. Я чувствовал, что у него есть что-то на уме, что он хочет высказать, прежде чем мы начнем играть. "Выкладывай", -- сказал я ему. "Не хотел бы, чтобы это звучало чересчур напыщенно -- то, что я сказал в амбаре, -- сказал он. -- Но правда такова сынок, что я и сам как будто прирос к этим твоим мечтам. Как будто они отчасти мои. Видимо, я старею и хочу как-то продлить молодость. Мое кровообращение медленнее государственного правосудия". Он разжал и сжал правую ладонь. "В этой руке нет настоящей крови со времен правительства Тафта". Он наклонился и оцарапал меня бакенбардом. "Беда с твоим старым дедом, -- сказал он, -- все смотрит, как другие птицы улетают на юг, и сам хочет улететь, да не может. Нет у него для этого крыльев. Я, точно старый петух, сидящий на заборе и наблюдающий, как другие пролетают у него над головой. Я пытаюсь присоединиться к ним, но, как ни машу крыльями, все равно лишь падаю на землю. Поэтому я пытаюсь возместить разговорами свою неспособность летать. Сдавай карты". Через три часа он сказал: "Пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть, ход восьмеркой -- это будет четырнадцать, а у его милости -- пятнадцать, и я вышел". Я вздохнул. "Для человека с такими высокими идеалами ты удивительно замечательно мошенничаешь, играя в крибедж". Он засмеялся. "Не будь фанатиком, -- сказал он. -- Мы все -- странная смесь хорошего и плохого, сынок. Щедрые клеветники, добродетельные скряги, дружелюбные воры". "И увертливые философы", -- добавил я. Он сменил тему. "Помнишь ту хорошенькую девочку по соседству, из-за которой ты терял голову? Марджи Келли?" Я кивнул. "Она спрашивала о тебе на той неделе". "Как она сейчас?" "У нее золотое сердце, но оно скрыто в целой горе плоти. Она массивнее, чем круп Бьюти и безобразна, как новорожденный теленок, но, я так понимаю, она удивительно готовит". "У меня теперь другие интересы". "Так я пошел, -- сказал он и захромал к постели. -- Он тихо напевал себе под нос: "Марджи! Я весь в думах о тебе, Марджи". Новости распространяются быстро.