Бог любит смех - Уильям Сирз

Г Л А В А 12. СЭМ, ТЫ СЛИШКОМ УКОРОТИЛ ШТАНЫ

Всего за пять дней до выпускных экзаменов я продал еще одно стихотворение, но получил за него только доллар. Я продал его своей сестре Мэри. Я назвал его "Заплати мальчику деньги" и прочел ей однажды утром до того, как отец спустился к завтраку. Кто время проводит в забаве ночной, Лишь в первом часу заявляясь домой? Кто видит кого-то, крадущимся в дом В наряде знакомом таком голубом? И кто все расскажет папаше в момент, Когда за труды не получит процент? Мэри сказала, что это шантаж, но доллар я получил -- десять центов еженедельно на десять недель. Хуже было то, что мистер Майерс выгнал меня с чердака на два месяца раньше. Он заявил, что я снимал его, чтобы писать , но ничего не упоминал о бейсболе в помещении. Он вернул мне четверть платы и разорвал контракт. Я пошел в аптеку Грина и одним махом принял две содовых с шоколадом. Уоллес, брат Лу Моррей, приготовил их мне. "Когда ты отправишься в Голливуд снимать "И бар, и опилки, и пиво за никель"? -- спросил он. -- Ха!" Я решил потратить последний никель где-нибудь в другом месте. За три дня до выпуска я понял, что дела мои уже достаточно плохи, чтобы приступить к молитвам о костюме. Но мне не хотелось просто просить Бога дать мне новый костюм, ведь дед всегда говорил: "Это не молитва, это попрошайничество. Ты не должен крутиться с кружкой для пожертвования, упрашивая Бога, чтобы Он тебе ее наполнил. Ты сам должен что-то делать". Я решил, что буду молиться и буду усердно работать по дому. Может быть, Бог и пойдет на небольшую сделку со мной. Все, казалось, рухнуло, когда отец вызвал меня для личной беседы. Я не любил таких встреч, потому что неизвестно было, что отец приготовил мне -"разговор начистоту", или "как отец с сыном", или "как равный с равным", или "как мужчина с мужчиной" Но отец удивил меня: новости оказались хорошими. "Ты упорно работал по дому эту неделю, -- сказал он. -- Более того, ты всерьез пытаешься стать писателем. Ты изучаешь это, ты читаешь и ты пишешь. Твои дела в школе не блестящи, но ты стараешься". И затем он вручил мне свой лучший коричневый костюм. "Ты не такой большой, как я, -- сказал он, -- но ты достаточно большой, чтобы надель мой лучший костюм на выпускные экзамены". Я был почти такого же роста, как и отец, и, прищепив к брюкам подтяжки, я выглядел в них не так уж плохо. Я немножко болтался внутри пиджака, но, в конце концов, это был мой костюм. "Здорово, отец, -- сказал я. -- Спасибо". "Отнеси прямо сейчас к портному, чтобы вичистить и выгладить. Это мой лучший костюм, смотри, не посади на него ни пятнышка. И держись подальше от заборов. Через пять минут я был у портного и просил его почистить и отутюжить костюм. И не знаю, как вышло, но я сказал кое-что еще. Что-то на меня нашло. Словно ниоткуда возникло некое эхо и проговорило моим голосом: "И пока я здесь, сделайте поменьше. Сделайте поуже талию, ушейте пиджак и укоротите штаны и рукава". Еще не дойдя до дому, я опомнился и осознал, что натворил. Разум подсказывал мне бежать назад и отменить заказ. Но сердце говорило: "Бетти Миллер сразу поймет, что ты мельком шит, если твои штанины не будут волочиться по полу". Я рассказал Элле о злом духе, охватившем меня. Мы оба пришли к выводу, что лучше быть во власти "злого духа", чем отца, хотя на самом деле у меня имелись достаточно хорошие шансы оказаться во власти и того, и другого. Не стоит говорить о том, что я выпускался в отцовском костюме. Рядом с Бэтти Миллер я даже не обращал внимания на колкости Уоллеса Мюррея. "Эй, Сирс! Это костюм твоего старика?" "Так оно и есть, -- сказал я ему, -- но я уже подрос для него. Нет смысла носить детскую одежду, если ты мужчина". Бэтти Миллер посмотрела на меня такими большими глазами, что я мощно расправил плечи. Это было не очень заметно, но внутри я чувствовал именно так, и сказал: "Жаль, что скоро я вырасту и из этого". Судный день наступил на следующее воскресное утро в девять часов, когда я играл в "старого кота" с четырьмя парнями на пустыре и услышал еще один голос, который исходил, казалось, ниоткуда. Он был так громок, что я услышал бы его даже за Джуно-Парком. Он произнес: "Уильям!" Он стоял на нашем парадном крыльце в своем коричневом костюме. Ну, пожалуй, не совсем в нем. Элла потом говорила, что отец выглядел как монах Тук в пижаме Румпельстильтскина. "Ты звал меня, отец?" -- спросил я, шлепая вверх по ступенькам крыльца и надеясь, что это от жары так покраснело его лицо и вздулись жилы. "Ты ничего не замечаешь?" -- тихо прошептал он. "Ух ты! Твой костюм попал под дождь или еще где вымок?" Отец простер палец. Он указал на мою спальню. "Наверх", -- сказал он.

Г Л А В А 13. ТРИ ОТМЕЧЕННЫХ ПРИЗАМИ ПЬЕСЫ, НО НИ ЦЕНТА НА СИГАРЕТЫ

Я выпускался из средней школы несколькими годами позже, и в своем собственном костюме. Потом я отправился в Висконсинский университет, пробыл там достаточно долго, чтобы стать заводилой среди первокурсников и заслужить красно-белый свитер, который помогал мне автостопом добираться на уикэнд домой в Милуоки. Я выиграл золотой баскетбольный мяч, как форвард университетской команды, и надеялся стать яркой университетской звездой, но тренер, Док Минвелл, и восемь парней, наступавших друг другу на пятки, охладили мой пыл. Чтобы заработать деньги на кусок хлеба и угол, я работал официантом, мыл посуду, топил печи, а чтобы их спустить -- я ходил в Кэпитол-театр. Это была тяжелая, полная самопожертвования жизнь, но, думаю, могу искренне сказать, что это доставляло мне мало удовольствия. И я возвратился в Милуоки прежде срока. Начиналась "великая депрессия": в нашей семье все остались без работы, доходов у нас не было, сбережений тоже, нечего было есть. Таким образом, я поспешил вернуться домой из университета, чтобы помочь семье голодать. Я износил пару отцовских башмаков, ища работу, пока не выходил место в нефтяной компании, благодаря умению печатать и стенографировать, которому я выучился в средней школе. Через три недели после того, как я к ней присоединпился, компания обанкротилась (не по моей вине). Дела пошли от плохого к худшему, но в 1933 году это была короткая дорожка. Однажды ночью в постели я составил свой личный свободный баланс, чтобы посмотреть, нельзя ли обнаружить причину всех этих несчастий, свалившихся на меня. Я провел вертикальную линию посреди листка бумаги и внес все скверные факты в список по порядку:

Плохие дела

Хорошие дела

1. Компас, позаимствованный у парня, сидевшего со мной по соседству на школьном собрании, когда я был старшеклассником. Он обнаружил пропажу раньше, чем я успел вернуть. Обещал отлупить меня наутро. Должно что-нибудь быть.

2. На первом, самом тяжелом году депрессии, 5 долларов, занятые у помощника директора средней школы, м-ра Вайса. Истрачены на удаление двух гнилых зубов у отца. 75 центов отложены; потрачены как-то глупо. Еще не возвращены.

3. Сделан заем в 7,5 долларов у приятеля, Ли Годфри. Или это было три-пятьдесят? Или, может быть, полдоллара? Кажется, я истратил это на девушку. Или на себя?

Я снова начал читать Библию. Но совсем по другой причине. Я не мог себе позволить книгу Фрэнка Мерривелла или рассказы о Шерлоке Холмсе. Откровенно говоря, я предпочел бы зеленый лист "Милуокской Газеты", но мы не могли себе позволить ни пенни. Но у нас была Библия. Мне пришелся по душе Иона. Я начал относиться к нему, как к брату. Я даже не был уверен, хочется ли мне еще отгадать смысл моих видений. Иона слышал голос Бога, говорящий ему: "Ступай в Ниневию!" Я раздумывал о видении, которое заставляло меня искать что-то удивительное и прекрасное. Я начал прибегать к тем же отговоркам, что и Иона. Я думаю, каждый человек имеет свою собственную Ниневию и свои собственные причины не идти туда, куда он должен идти. "У меня совершенно загруженый период". "Потом, погодите. У меня сейчас другие планы". "Почему бы не отправить Джонатана? Он выглядит безгрешным и гораздо набожнее меня, и у него длинные волосы, и люди его слушают". "Как только я заработаю побольше денег и разбогатею -- я пойду и возьму город штурмом. Вот увидите". Мы были тогда на самом дне "депрессии". Я знал об этом, потому, что Вашингтон так нам говорил в течение трех лет. Мы постоянно слышали по радио про какого-нибудь финансиста или бизнесмена, который бросился с пятнадцатого этажа какого-нибудь здания, разбившись насмерть. Отец говорил, что сам поступил бы подобным образом, но от голода так ослаб, что не способен подняться настолько высоко, чтобы причинить себе хоть какой-то ущерб. Более двух лет я не имел в кармане более двадцати пяти центов наличными. Я ни разу не ходил в кино, ни разу не проехал в такси или на автобусе, не съел ни стаканчика мороженого и не выпил ни одной содовой. На обед в День Благодарения в 1932 году у нас было три цыпленка, два ломтя черствого хлеба и имбирный кекс, который испекла матушка. Отец, Элла и я нанесли визиты всем нашим соседям, чтобы позаимствовать необходимые ингредиенты. Кекс в середке просел, потому что никому из нас не верилось, что он находится в духовке, и мы все время заглядывали, дабы убедиться , что он все-таки там, и весело подталкивали друг друга локтями. Отец философски заметил, что если целая страна могла впасть в депрессию, то почему бы это не сделать кексу. "Кроме того, -- сказал он, -- получилось отличное место для взбитых сливок". Мать начала смеяться. Из-за взбитых сливок. Отец выдоил последние капли из банки сгущенного молока, а я сполоснул жестянку своим чаем. Отец наточил большой разделочный нож и с преувеличенными церемониями отделил грудку, крылышки и ножку от первого цыпленка. Отец поднял ножку вверх. "Мы должны предупредить Франсуа, шеф-повара, что, если он не будет поливать жиром индейку более тщательно, мы бросим его в ров с водой. Что скажешь, королева Этель?" Мать сказала: "Передай мне кусочек цыпленка". Отец обиделся. "У тебя нет души, женщина. Это грудка окольцованного фазана, подстреленного только что, в сумерки, когда солнце закатилось за охотничьи угодья возле нашего замка". В угодьях возле однокомнатного замка Сирзов было два пустых мусорных ящика, вагон для американских горок без правого заднего колеса, остов старого "Шевви" без колес и мотора, один роликовый конек и продавленное кресло с пружинами наружу. Когда прием пищи закончился, отец удовлетворенно чмокнул губами и сказал: "Теперь и помереть можно". Я написал деду, выразив надежду, что у него в деревне все в порядке. Мое письмо, наверное, звучало печально, потому что через несколько дней я получил ответ, из которого было совершенно очевидно, что ему не понравился тон моего письма. Я ясно себе его представил, сидящего на ящике с овсом, занимающегося упряжью Бьюти, покуда я накладываю сено в ясли. Я слышал его голос, исходящий от письма, лежащего передо мной. "Важно не то, что на столе, сынок, а те, кто за столом. Никто не любит Уильяма Сирза за его должность, деньги или красивую одежду. Никто. Ни твоя мать, ни отец, ни друзья -- ни даже твой старый дед. Они любят те достоинства, которыми ты обладаешь. Доброту, мягкость, справедливость, мужество, щедрость -- вот что они любят. И, чем больше этих достоинств в тебе, тем сильнее их любовь. А если ты теряешь эти качества -- их любовь вянет и умирает. Любой может быть счастливым, когда все идет прекрасно, но истинная мудрость в том, чтобы быть счастливым, когда дела плохи. Не сокрушайся по поводу "депрессии". Пиши о ней. Это будут гораздо лучшие стихи, чем "и бар, и опилки, и пиво за никель". Кстати, Уоллес Моррей все еще в аптеке Грина. Он теперь отвечает и за фонтан. Если ты еще не уловил, куда я клоню, возьми два полудоллара и положи их на оба глаза. Что ты увидишь? Ничего. Вот что делает серебро с внутренним зрением, если ты начинаешь слишком любить его. Это шутка, насчет того, чтобы взять полудоллары, сынок. Попытайся хотя бы пятицентовики. А здесь дела тоже неважные. Твоя бабушка теперь сама выращивает овощи. Зелень у нее, однако, растет, как на дрожжах. И у нас есть все, что нужно. Я продал Тропикала и Дакара и упряжку серых. Теперь только трое нас осталось в амбаре... Бьюти, Принц и твой старый дед".. Итак, я мог бы передать смысл письма в двух словах: "Перестань ныть". Послушавшись его совета, я написал о "депрессии". Вместо "стихов" я написал свою первую пьесу. Я закончил ее за одну ночь, и до рассвета израсходовал на это последние наши пятнадцать листов писчей бумаги, семь рваных пакетов из коричневой бумаги и внутреннюю часть двенадцати конвертов. Пьеса была одноактной. Я назвал ее "Папа расплачивается". Она была о нашем собственном однокомнатном доме. Следующим вечером после ужина я прочел ее всей семье. Всем понравилось, но каждому показалось, что его собственная роль не совсем верно исполнена мной; каждый член семьи считал, что его или ее роль должна быть смягчена и расширена. В эту ночь я переписал всю пьесу, сделав ее строже и короче; потом я отослал ее в университет профессору. Через несколько дней я получил письмо и пакет. В письме говорилось, что профессор представил мою пьесу на драматургический конкурс, и что я выиграл первый приз, который и был в пакете: дошечка с золотой надписью. Отец повесил дошечку на стенку "Это замечательная вещь, сын, -- сказал он. -- Жаль, что нельзя ее съесть". Через шесть недель я получил еще одно письмо, в котором спрашивалось, не смогу ли я направить пьесу на конкурс постановок в Висконсинский университет, г. Мадисону. У моего друга Эдди Мэндика был автомобиль, и мы предложили ему роль детектива, если он отвезет нас на конкурс в Мэдисон. Отец играл отца, мать играла мать, моя сестра -- сестру, ее приятель -- приятеля, наш домовладелец -- домовладельца, а я играл сына. Пьеса выиграла конкурс, а отец -- награду за лучшее исполнение роли: за то, как он изобразил отца-ирландца. Позже он сказал, что это было нетрудно, потому что отца-ирландца он изображает более сорока пяти лет. Мистер Джордж из Театральной Издательской Компании в Чикаго смотрел пьесу. Он предложил мне за нее сто долларов. Итак, мне не нужно было искать работу. Я стал писателем. Эдди Мэндик принес мне несколько пачек газетной бумаги из отдела распространения "Газеты", и я был при деле. Больше у меня с семьей споров не возникало. Мне стоило лишь в олимпийском жесте воздеть руку, чтобы установилась тишина, многозначительно указать на свою рукопись и покачать головой: "Пожалуйста..." И это была первая из трех пьес, выигравших призы. Отец расстроился, когда услышал, что моя новая пьеса о дедушке. "Во-первых, пойми, -- сказал он матери, -- он захочет, чтобы дед Вагнер играл деда Вагнера, а бабушка Вагнер играла бабушку Вагнер, а они слишком стары для разъездов. Где моя шляпа?" Отец поцеловал мать в щеку и в дверях обернулся ко мне: "Если меня будут спрашивать, скажи, что меня можно найти возле сигарной лавки, где в грязных переулках я буду побираться, как обыкновенный попрашайка. В прошлую пятницу я нашел четыре пустых бутылки из-под содовой воды, и, если мне удастся это повторить, мы сможем взять кексы к чаю на десерт. Великий Боже! Когда все это кончится?"