Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

о нем со слов Валентины только самое необходимое, самое мимолетное. И вот он, чем-то согретый, чем-то взволнованный в этот час, взворошил свое прошлое с самого дна.

Вовка, успокоенный и накормленный матерью, сладко спал. В комнатке гнездился тихий уют. Голос у Солодуха звучал приглушенно; мужчина боялся потревожить сон младенца. Мария вслушивалась, ловила каждое слово. Для Марии то, что рассказывал Александр Евгеньевич, было целым откровением.

Он говорил о заводе, на котором работал с малых лет и с которого ушел в учебу. Он говорил о товарищах, о трудовых днях. Он говорил об этом с такою же теплотою и нежностью, с какою говорят о семье, о матери.

Мария ловила себя на изумления: она никогда не поверила бы, что вот этот Солодух, этот знающий, по ее мнению, ученый человек, вышел из рабочих. И не только вышел, но и остался рабочим. Мария преисполнялась некоторой тревогой. Ей бы и не следовало изумляться: ведь она встречала в своем вузе не мало рабочих, пришедших с рабфака. Но то было как-то по-иному. Там она видела еще неподготовленных, робких и беспомощных в науках ребят. Там были сверстники, товарищи, которые стояли, как ей казалось, ниже ее, уступали ей в подготовке, производили впечатление не успевающих в науках учеников. А Солодух возвышался над ней не только в науках, не только вот в этой математике, которая так трудно ей дается. Солодух был выше ее во многом. Он знал, он понимал все.

Мария слушала Александра Евгеньевича изумленно и внимательно.

Слесарь. Рабочий, простой рабочий. У него еще не отмыта с рук въевшаяся в кожу маслянистая копоть. На его руках не вытравимы следы тяжелого труда. Вот эти пальцы держали какой-то инструмент. Мария не знает, какой — молоток, напильник, что-то иное. И эти же руки теперь так ловко, так легко справляются с карандашом, быстро выводящим сложные формулы. Через год, через два по этим формулам, по этим вычислениям, которые выведет на широких листах плотной глянцевитой бумаги рабочая рука Солодуха, будут возводиться машины, будет налаживаться производство. Рабочие руки…

В Марию входили слова Александра Евгеньевича, как неслыханная сказка. Голос его волновал ее. Голос его говорил о многом, о том, что не укладывалось в слова.

— Вот я разговорился… — усмехаясь, оборвал самого себя Солодух. — Дорвался до хорошего слушателя и злоупотребляю…

— Нет, нет, говорите! — попросила Мария. — Вы хорошо рассказываете. Очень хорошо… — И она густо и жарко покраснела.

— Чего там — хорошо! — светло и с легкой застенчивостью возразил Александр Евгеньевич. — Разболтался я. Заниматься надо, а я тут вечер воспоминаний какой-то устроил.

Но занятия в этот раз не клеились. Цифры и вычисления оставались холодными и чужими. Цифры и вычисления были чем-то отпугнуты. Мария плохо разбиралась в них, путалась, нервничала. Мария сердилась на себя, смущалась и прятала глаза от Александра Евгеньевича.

— Пожалуй, на сегодня довольно! — спохватился Солодух и стал прощаться.

Мария проводила его до дверей. Оставшись одна, она почувствовала облегчение. Она почувствовала, что присутствие Александра Евгеньевича вдруг стало ей почему-то в тягость, что непонятное и томительное смущение охватило ее от его взглядов, от того, как он на нее глядел, от его слов.

Она села неподалеку от спящего Вовки, взглянула на его разрумянившееся во сне лицо, на полуоткрытый свежий ротик, на прядку шелковистых волосиков, выбившихся на лоб, — и беспричинно заплакала.

11

— Мурочка! — сказала однажды Валентина, подруга, поглядывая на Марию пытливо и выжидающе. — Мурочка, как же ты все-таки думаешь быть дальше?

— Как дальше? Вот так и буду.

— С Вовкой на шее? А когда занятия начнутся, куда ты с ним?

Мария промолчала.

— Ты не отмалчивайся! — настаивала Валентина. — Ты сообрази. Что-то нужно придумывать.

— Я его в ясли буду носить, — нерешительно сказала Мария, и сердце ее сжалось: ой, как же такого Вовку в чужие руки отдавать!

— В ясли… Тоже это не выход. Не настоящее это.

— А что же настоящее? — рассердилась Мария и сверкнула глазами на подругу. — Что же, по-твоему, настоящее?

— Отец…

— Не смей! — крикнула Мария. — Не смей мне говорить это!

Валентина покачала головой.

— Ты думаешь, я о Николае говорю…

— О ком же? — резко повернулась к ней Мария.

— Определенно я тебе не могу сказать… Это ты сама определить должна. Кто тебе по душе, тот и…

— Ты опять о том же!

— Ну, чего ты замкнулась в себе, Мурка? — решительно заговорила Валентина. — Неужели история с Николаем отрезала тебя от настоящей жизни? Ты ведь еще девчонкой была тогда, ничего толком и не понимала. А теперь ты женщина, мать. Теперь ты на жизнь новыми глазами смотреть можешь. Научена ты, опыт у тебя есть. Вот хотя бы Солодух…

— Молчи! — властно и непреклонно перебила ее Мария. — Молчи, не смей об этом!

Валентина, почувствовав в окрике Марии угрозу и неожиданное упорство, замолчала. Между подругами пролегло неловкое молчание. Стало тягостно обеим. Стало невыносимо. Но ожил, подал о себе весть звонким криком Вовка и разогнал смущение и неловкость.

Когда Валентина ушла и Мария осталась одна с Вовкой, она вдруг почувствовала упадок сил. Ее решимость, ее упорство и энергия, с которыми она воспротивилась тому, о чем намекала Валентина, оставили ее. Она стала маленькой, беспомощной, растерянной. Женщина, мать! Девочка она, маленькая, обиженная девочка, которая заблудилась, которая всех и всего боится и которая глубоко в душе ждет кого-то, кто пришел бы и вывел ее на настоящую дорогу…

И вот Солодух, Александр Евгеньевич. При мысли о нем и тревога и смущающая радость охватывают ее. При мысли о нем растерянность острее владеет ею. Когда-то Николай пришел к ней с большою нежностью. Казалось, что не будет предела этой нежности. Но наступил конец. Пришла боль, ничем невытравимая, ничем неизлечимая боль. Осталось одиночество. И неужели у нее снова хватит сил привязаться, полюбить человека? Неужели снова кто-то войдет в ее сердце, где никому, никому нет места?.. Нет, нет. Сердце ее занято. Вот сопит, надувая губки, этот бутуз, этот кусочек ее тела, ее души. Вот живет, крепнет, вырастает ее живая радость. Никто больше! Никто! Глупая она, глупая! Разве может быть у нее одиночество, когда есть этот Вовка? Ее, ее Вовка, больше ничей. Больше ни с кем не станет делить она его, эту живую радость. Ни с кем…

И все-таки… зачем Валентина смутила, спугнула ее успокоенность? Почему теперь все мешается в ее голове? Солодух, Николай, одиночество, Вовка. Что-то должно быть по-новому, по-иному, а ее толкают на старое. Ей раскрывают прежнюю проторенную дорогу.

Мария взялась за книги. Нужно заниматься, нужно наверстывать упущенное. Мария стала читать.