Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

— А если бы нашелся вождь, способный их сплотить, как покойный Джарасандха в Магадхе, то мы получили бы еще одно нашествие.

— Вряд ли, — пожал плечами Кумар, оглядывая толпящихся воинов, которых наши кшатрии довольно безуспешно пытались разделить на десятки и усадить вокруг лагерных костров, — их слишком мало. К тому же соплеменники буквально выпихивают этих шершней из своего улья… А если их вдруг родится много, то без вождя и идеи они только перережут друг друга. Куда делись воины Магадхи после того, как Бхимасена убил их вождя? Сгинули в междуусобицах. Вот если нам удастся собрать побольше таких обозленных, жалящих возмутителей спокойствия, неплохая бы армия пришла на помощь Пандавам.

— Здорово! Что ж Пандавы об этом не подумали? Кумар снисходительно покачал головой. На его полных губах заиграла лукавая усмешка:

— С чего ты взял, что они не подумали? А зачем они рассылают дваждырожденных собирать отряды? Кого, ты думаешь, приведет с собой из дальних земель сердечный друг Митра? Юдхиштхира сказал — приведите воинов. Думаешь, он обольщался по поводу того, кто пойдет за нами? — и Кумар возвысил голос. — Эй вы, отобранные, постройтесь для принесения клятвы верности на огне и мече. Остальные ступайте под заботливую длань своего законного повелителя. На рассвете мы выступаем.

* * *

В утренней свежести мы вновь сели на коней и двинулись к соседнему княжеству. За нами следовало не менее сотни конных, отягощенных мешками с провизией, в кожаных панцирях, с луками и копьями за спиной.

Тогда я и спросил Кумара, не совершаем ли мы ошибки, привлекая людей посулами добычи, которую, по правде говоря, ни он ни я не надеялись получить. Закон братства дваждырожденных отвергал ложь как способ достижения цели.

— Какой закон? — резко спросил меня Кумар. По его раздраженному тону я понял, что самодовольная улыбка скрывает змеиную борьбу сомнений. — Разве ты был слеп и глух в зале собраний Друпады? Ты так и не понял, чего ждет от нас Кришна? То, что я сделал сегодня, в конечном счете послужит Юдхиштхире, а значит, несет благо.

— …Юдхиштхире! А этим, прельстившимся твоими посулами?

— Они же сами захотели. Как истинный дваждырожденный, я воплотился в души простых воинов и дал им надежду и мечту. А ты не смог… Не нашел слов… А теперь еще и меня осуждаешь. Один раз у меня не получилось в Кампилье! Я пытался заставить людей измениться, отречься от прошлого… Но они были неспособны оторваться от берега и отдаться потоку. Тогда я ушел от сытых горожан и обратился к простым земледельцам. Им я просто назвал виновных в их бедах. И этого оказалось достаточно, чтобы бросить отчаявшихся мужиков на копья кшатриев. Я пытался изменить поток кармы. Как глупо… Даже если бы мы вдруг победили, блага на земле не прибавилось… Лишь теперь я понял, что, дорвавшись до сокровищ Друпады, мои крестьяне получили бы новый соблазн резать друг друга.

— А сейчас мы не повторяем твоих ошибок?

— Нет! Думаешь, они не знают, что рискуют жизнью? И все равно идут. Потому что дело не в наших словах. Просто среди тихого умирания забрезжила цель — простая, ясная, не требующая длительных усилий. Когда все рушится, когда сердце сжимается от тяжелых предчувствий, верят самым ярким и безнадежным пророчествам. «Нам плохо — так бей вон тех!» И они пойдут бить с легким сердцем и чистой совестью. Потому что их всю жизнь учили только этому. Я и сам вижу, что они грубы и просты. Но силы нашего мира действуют через таких, как эти.

Кумар криво ухмыльнулся и, дернув за узду, дал шпоры коню. Где-то в хвосте колонны всадников я услышал его громкий торжествующий голос. Кумар давал наставления кому-то из новопринятых бойцов в выражениях, способных смутить даже начальника конницы матсьев.

Та самая сила, которой не хватило Учителям в угасших ашрамах юга, по прихоти кармы возродилась в моем друге. Теперь она лилась через край, не зная законов, границ и страха.

Я смирился и следовал за ним. Жизнь сама показывала новые пути. Отказаться следовать по ним означало, по сути, признать себя побежденными. А к этому мы не были готовы. Я уже сделал свой выбор в Хастинапуре, выпытывая секреты Карны у его несчастного отца, или даже раньше, когда обагрил свой меч кровью в царстве матсьев. Карма разорванного братства дваждырожденных все явственнее давила на мои плечи. Признаться, я невольно позавидовал Кумару, отбросившему сомнения и радостно отдавшемуся новому потоку.

* * *

Кумар рано торжествовал победу. Необоримый закон кармы действует путями, неведомыми человеку. Наверное, поэтому никому из смертных так никогда и не удавалось предвидеть все препятствия, ловушки и противодействия, что порождает им же избранный путь.

Набранные нами воины никак не становились армией. Я сравнил бы их со стадом овец, если б только каждый из них в отдельности не смахивал больше на волка. Я иногда задумывался, сколь многие из них получили свои раны во время грабежей, подобных ночному нападению на деревню Мурти. В соседних землях мы набрали еще несколько сотен бойцов, что только увеличило неразбериху и нашу озабоченность. У меня было ощущение, что мы пытаемся нести в пригоршне кипящую воду.

Сила клокотала, пузырилась, обжигала ладони. Сила тупая, жестокая, смертоносная, но так необходимая нашим вождям для победы. В ней не было теплого ровного огня брахмы, ее не пронизывали мысль и воля, превращавшие дваждырожденных кшатриев в дисциплинированное и преданное войско. Это была сила молодой расы, еще не одухотворенная брахмой, необузданная разумом и традициями.

И все-таки наш отряд продвигался от одного мелкого княжества к другому, понемногу поворачивая на север, туда, где знамена Пандавов собирали для последней схватки всех, кто обладал силой и мужеством оспорить волю Хастинапура.

Моя телесная память несет меня над красной горячей землей, пахнущей обожженной кожей и солью. От нее исходят шероховатые, обжигающие волны безгласной и бездумной силы. Пустынное плоскогорье залито белым солнечным светом, настолько интенсивным, плотным и осязаемым, что человек вязнет в нем, как в зыбучем песке. Это не внутренний свет грез о былом, а память о грозном настойчивом давлении внешней среды. Воспоминания о тех днях прожитой жизни несут даже свет солнца как постоянное испытание, неотвязчивый вызов.

Впрочем, вызов юга чувствовался во всем — в сумраке влажных, почти непроходимых лесных чащоб, в густой облепляющей жаре. Опасность воплощалась то в полете стрелы с каменным наконечником, выпущенной из лесной глуши каким-нибудь диким охотником, то в перестуке копыт чужого отряда. Мы привыкали жить с опасностью, не находя радости и опоры ни в чем, кроме серебряного луча долга, протянувшегося от нас к сердцу Юдхиштхиры.

* * *

Мурти, сторонившийся грозных и капризных кшатриев, старался ехать ближе ко мне. Волей-неволей мы коротали время некоторым подобием беседы, хотя эти разговоры с простым деревенским парнем пока несли для меня мало интересного. Он пытался рассуждать о богах и путях праведной жизни и презирал своих соплеменников за их приверженность каменным идолам, стоящим в храме. Но его неразвитый, зато живой ум делал свои выводы из гимнов, что пелись во время храмовых церемоний. Так он узнал о майе видимого мира, о непостижимой силе, творящей Вселенную и управляющей как людьми, так и богами. Он даже продекламировал мне несколько строк об Атмане: «Сам невидим, во все тела проникает. Эти тела преходящи, но вечен носитель тела — непреходящий, творящий Атман».

Признаться, я был удивлен, как невежественный крестьянин смог додуматься до идеи безличного Бога. Он не ощущал брахмы, не слушал в ашраме учение Сокровенных сказаний, но истово молился силе, которую не мог ни представить, ни определить. Не без гордости он сообщил о том, что сам избрал для себя путь постижения. Два года назад, к ужасу окружающих, наш Мурти заявил, что пища его односельчан недостаточно чистая, и дал обет не есть ничего, кроме зерен злаков. Ему казалось, что именно таким путем риши растворяют себя в Атмане.

После моих настойчивых расспросов он признался, что от подобной пищевой аскезы потерял несколько зубов, остроту зрения и сейчас чувствует себя немощным среди других воинов. Пришлось убеждать его, что нет духовного преимущества в отказе от той или иной пищи. Любая форма воздержания может оказаться ловушкой, отделяющей собственное Я от тождества с окружающими. Даже в смирении аскета может таиться гордыня, сводящая на нет все заслуги. Мурти некоторое время пытался спорить, но, кажется, в глубине души был рад, что события вырвали его из транса доморощенного подвижничества и почти насильно погнали к неизвестной, но более-менее овеществленной цели. В походе нам приходилось питаться тем, что посылали в котел отнюдь не щедрые боги. Как ни пытался Мурти устраиваться на ночлег подальше от дразнящих запахов «нечистой» пищи, его аскетического рвения хватило ненадолго. Уже на следующий день после нашего разговора он сидел в общем кругу и грыз оленьи кости с кусками обжаренного мяса, чуть ли не хрипя от жадности.