История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

степени удивительным.

Третье соображение Г.С. Кнабе касается того, что сейчас называется «исторической демографией», или «демографической историей». Это серьезное, весьма развитое, распространенное течение современной исторической мысли. До недавнего времени историки не обращали должного внимания на определенные аспекты человеческой жизни, имеющей для нее, само собой разумеется, колоссальное значение. Рождение, секс, брачные отношения, любовь, отношение к ребенку, отношение к женщине, отношение детей к родителям и родителей к детям, наконец, смерть — это домен истории чувств, истории ментальностей. Но есть другой аспект исторической демографии, который, собственно, и выделялся специалистами до сих пор как самый главный, а именно — изучение кривых роста или падения рождаемости, смертности, брачности, количества детей в семье, продолжительности жизни, миграции населения и т. д. Исследуются те пертурбации, которые переживает род человеческий в те или иные периоды истории в тех или иных обществах, для того, чтобы выяснить, каково было народонаселение, каковы возможности его увеличения, каковы те трудности, препятствия и катастрофы, которые нарушали достигнутый баланс и приводили подчас к резким падениям и отступлениям от поступательного развития. Короче говоря, это вопрос о народонаселении и его движении, в том числе — в количественном выражении. В этом направлении уже сделано очень много. Однако должен признаться, что историческая демография, фиксирующая свое внимание на сборе и анализе данных, которые могли бы послужить источниками для построения соответствующих кривых подъема и упадка, стагнации и регресса в численности населения и условий, приводивших к таким последствиям, — эта историческая демография сама по себе, при всей ее значимости, мне представляется периферийным, вспомогательным средством для понимания исторических процессов, взятых в их тотальности.

Возникает опасение: не приведет ли дальнейшее сосредоточение внимания преимущественно на количественных аспектах исторической демографии к тому, что на смену учению о способах материального производства будет выработана некоторая теория и история детопроизводства. При всей колоссальной важности вопросов — растет или сокращается население, каковы материальные условия, в которых осуществляется рождение и развитие человека, какова структура семьи, какова средняя продолжительность жизни и т. д. и т. п., все же сами по себе эти вопросы вряд ли существенно помогут нам решить важнейшие проблемы исторического развития, взятые, опять-таки, в их тотальности. С другой стороны, подключить к построению этих кривых и других диаграмм, и более сложных количественных конструкций конкретный материал, касающийся ментальных состояний, систем ценностей, связанных с упомянутыми мною феноменами типа рождения, смерти, отношения к детству, женщине, сексу и так далее, историкам, как правило, не удается. Либо они сосредоточивают внимание на этих количественных факторах, игнорируя или, во всяком случае, не учитывая психологические состояния, либо, наоборот, как Ф. Арьес, они рассматривают только эти состояния: как известно, у Арьеса есть две классические работы: «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке» (L’enfant et la vie familiale sous l’ancien régime. P., 1960) и «Человек перед лицом смерти» (L’Homme devant la mort. P., 1977). Он берет два полюса человеческой жизни: рождение и детство, с одной стороны, и отношение человека к смерти — с другой. Как то, так и другое направление обладает, как мне кажется, чрезвычайной односторонностью. Односторонность построения всякого рода таблиц и графиков уже упомянута. Что же касается истории ментальностей, связанных со смертью или ребенком, то у историков имеется довольно богатый материал для того, чтобы выяснить соответствующие ценностные ориентации людей прошлого, их отношение к рождению и смерти, к детству и материнству, к браку, сексу, любви и т. п.

Но как сочетать эти две тенденции? Все это остается в литературе весьма проблематичным. Я упомяну только одну работу — работу нашего отечественного видного специалиста Ю.Л. Бессмертного «Жизнь и смерть в Средние века» (M., 1991). Книга вышла под очень привлекательным и многообещающим названием, но читатель, который поверит тому, что написано на ее обложке, разочаруется в том смысле, что не о жизни и смерти в их многообразии, не об экзистенциальном переживании этих феноменов человеком Средневековья идет речь, а о попытках выяснить преимущественно количественные тенденции. Насытить эти абстрактные величины и их динамизм жизненным содержанием ценностей и ценностных ориентаций автору не удалось, и я думаю, что причина тут в самом предмете, который явно распадается на два трудно связываемых между собой аспекта. Точно так же с содержащимся в книге Бессмертного материалом плохо согласуются принципы «новой демографической истории», декларируемые им в «Одиссее-94». Едва ли можно обольщаться относительно того, что демографическая история способна вывести из кризиса историческую науку в целом. Я думаю, что это все же периферийный аспект исторических знаний на современном этапе.

Какова четвертая пропозиция Г.С. Кнабе? Он полагает, что историк, который хотел бы глубже проникнуть в действительность далекого или недавнего прошлого, мог бы прибегнуть к тому, что он условно называет «исторической метафорой». Его не удовлетворяет рассмотрение общества en gros, либо каких-то социальных групп в их многообразии и разветвленности, равно как накопление различного материала, который в сумме даст возможность достигнуть синтеза. Кнабе предлагает другое: можно выбрать фигуру одного видного исторического персонажа и через всесторонний анализ его жизни, деятельности, творчества, влияния «высветить» всю его эпоху.

Что по этому поводу можно сказать? Я боюсь, что этот метод отнюдь не нов. В свое время историки уже писали историю, сосредоточивая свое внимание подчас именно на фигуре какого-нибудь великого человека, полагая, что через это «окно» можно увидеть широкую панораму эпохи. Едва ли это так, ибо исторический персонаж, на котором фиксирует свое внимание исследователь, обладал неповторимой индивидуальностью, и то, что выразилось в его творчестве, в его деяниях — политических или культурных, — принадлежит прежде всего ему. Хотя они несут на себе отпечаток эпохи, его деяния все же характеризуют его как нечто специфическое и неповторимое. Фиксация внимания историка на таком персонаже и превращение всей эпохи, всего общества в некое окружение, в фон, на котором он действует, это, повторяю, тот путь, по которому историки неоднократно ходили. Такой метод вряд ли дает нам возможность пропорционально, в должной перспективе оценить общество в целом и ведет как к изоляции данного индивида, так и к односторонней стилизации эпохи.

Я думаю, что вопрос надо было бы ставить несколько иначе — показать привязанность исторического персонажа к своему времени и рассмотреть его не как изолированную фигуру, а в ряду других. Г.С. Кнабе ссылается на работу Л.М. Баткина об Абеляре. Разумеется, Абеляр — весьма интересная и во многом загадочная фигура в истории Франции XII в., и можно подходить к его рассмотрению с разных сторон, что и делается историками на протяжении столетия, если не более. Но в ряде исследований и — в частности и в особенности — в трудах Баткина Абеляр выступает почти в