История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

свете этого нового подхода к истории они неизбежно обретают новый смысл, перестают быть замкнутыми в самих себе. В этой связи особое значение должно быть придано, как мне представляется, понятию «исторический контекст». Поставив перед собой ту или иную проблему, историк по необходимости очерчивает круг изучаемых вопросов, но при этом он должен отдавать себе ясный отчет в том, какие жизненные связи при вычленении его объекта нарушаются и остаются за рамками анализа.

Здесь можно возвратиться к приведенному выше примеру о трудностях, испытанных мною, когда я попытался применить «социально-экономический вопросник» к древнескандинавским источникам и не сумел найти в них искомые ответы до тех пор, пока не сформулировал новые вопросы. Эти новые вопросы были направлены на выяснение системы ценностей скандинавов, их религиозно-магических представлений, их специфической оценки значимости золота и серебра, которые для них были не только формами экономического богатства, но — и даже преимущественно — материализацией человеческих «удач» и «везенья». И только в этом новом, широко раздвинувшемся контексте, социальные связи и отношения собственности обретали свой более глубокий смысл.

В традиционной историографии культура и общество изучались разобщенно, как разные и не связанные между собою предметы, либо же их механически соединяли в рамках модели «базис-надстройка». Пожалуй, наиболее наглядно это раздвоение единого по существу предмета истории демонстрируют учебники, в которых главы по истории культуры, как правило, служат внешним довеском к основному изложению. Но если историк глубоко вдумается в содержание понятия «культура» и будет пользоваться им в том смысле, в каком оно интерпретируется культурной антропологией — как способы восприятия и осмысления социального и духовного мира, символические системы, налагаемые сознанием на этот мир и всякий раз по-своему организующие его, определяемые ими формы поведения экономического, политического, религиозного, художественного, — то подход его неизбежно изменится и он увидит внутренние связи между культурными и социальными аспектами человеческой практики. Культура и общество — две стороны одной медали, это мысль историка противопоставляет их друг другу, в реальности же они по своей сути образуют нерасторжимую тотальность. Поэтому вполне закономерно и необходимо вызревание в рамках традиционной исторической науки исторической антропологии (точнее было бы употребить более громоздкий термин — «социально-культурная антропология»), которая оформилась за последние два-три десятилетия и известна под название «La Nouvelle Histoire».

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИ ОРИЕНТИРОВАННАЯ ИСТОРИЯ

Историческая антропология не претендует на то, чтобы заменить собой другие направления исторического исследования, но она создает новый и более емкий контекст, в котором надлежит рассматривать прошлое. Она привносит в видение истории принципиально иное измерение, без чего это видение остается лишенным стереоскопичности и убедительности. Историческая антропология ориентирована на исследование картин мира, знаковых систем и основополагающих форм человеческого поведения, по большей части скрытых и не сформулированных четко. Она исходит из понимания того, что любой исторический памятник воплощает в себе языки культуры времени своего создания, а потому требует расшифровки, проникновения в потаенные пласты сознания как его автора, так и его среды. Следовательно, исторический памятник отнюдь не подобен колодцу, из которого историк свободно черпает факты, или окну, распахнутому в прошлое, куда достаточно высунуть голову — и можно увидеть прошлое, «каким оно было на самом деле». Первейшая задача историка состоит в том, чтобы снова и снова вникать в язык людей изучаемой эпохи (язык в семиотическом смысле слова) и пытаться раскрывать его специфический смысл.

Но вместе с тем историк не может уходить и от другой задачи: подвергать постоянному анализу свою собственную систему понятий. Понятий, которыми он пользуется и которые, будучи отягощены современным смыслом, содержат в себе потенциальную опасность деформирования картины прошлого.

Коммуникация между исследователем и прошлым исключительно противоречива. Историк рассматривает культуру прошлого сквозь сложно преломляющую призму. Она вбирает в себя лучи, идущие от исследователя, и одновременно сигналы, которые «посылают» люди изучаемой эпохи, и своеобразно и каждый раз по-новому синтезирует их. Иными словами, мы налагаем на подлежащую расшифровке фрагментарную и заведомо неполную информацию, таящуюся в исторических источниках, свою понятийную сетку, отвечающую принципам современного гуманитарного знания, причем это последнее несет на себе отпечаток ментальных установок общества, к которому принадлежит историк. Проблемы, поднимаемые им, и его принципы и приемы исследования современны: информация, исторгаемая с их помощью из исторических источников, относится к прошлому (хотя и она уже трансформирована применяемыми историком процедурами). Не означает ли это, что встреча историка с людьми исследуемой эпохи происходит во времени, которое отличается как от настоящего, так и от прошлого? Это особое время, творимое историком.

Высказанные здесь соображения суть, как мне кажется, аргументы в пользу необходимости разработки специальной исторической теории познания. В противоположность дискредитировавшей себя историософии предполагаемая специальная теория познания истории ни в коей мере не может быть универсально применяемой схемой. Речь идет не о какой-то системе, извне налагаемой на бесконечно многообразный материал истории, а о процедурах толкования, которые вырабатываются в процессе самого исследования, как бы ad hoc, т. е. с учетом специфики источников и приемов их анализа.

К НОВОМУ СИНТЕЗУ

Ряд критиков новых направлений историографии, в частности La Nouvelle Histoire, пишут о разрушении целостной картины истории на несвязанные фрагменты и «осколки». Справедлива ли эта критика? Если изображение исторического процесса подменяется описанием разрозненных аспектов ментальностей, взятых изолированно от анализа социальных структур и их динамики, то у таких опасений имеются основания. Но если эти социально-психологические аспекты истории включены во всеобъемлющую социокультурную систему и не рассматриваются как независимые от нее, самодовлеющие феномены, то в них следовало бы видеть компоненты исторически конкретной тотальности. В таком случае налицо не «развал» истории (ее éclatement), а поиск новых подходов к историческому синтезу; синтез же есть та перспектива, к которой стремится наука. Изучение обособленных ментальностей — не более чем средство для углубленного постижения природы человека, каким он был в те или иные периоды истории, каким его формировали культура и общество его времени. Конкретноисторический индивид — вот центральный момент социально-культурной антропологии, проецируемой на историю, ментальности же — лишь акциденции этого процесса.

ИДЕАЛЬНЫЙ ИСТОРИК XXI в.

Я попытался выделить две стороны в проблеме «ответственность историка»: его ответственность перед обществом, к которому он принадлежит, и его ответственность перед людьми прошлого, историю которых он изучает. Но расчленить эти два аспекта и рассмотреть обособленно оказалось очень трудно, если вообще не невозможно, ибо они теснейшим образом переплетены между собой. Историк не может не быть честным по отношению к собственному времени, но это означает, что он должен быть честен перед людьми, жизнь которых он пытается «возродить». Само собой разумеется, что, когда мы говорим о «возрождении» поколений, канувших в Лету, мы уже не руководствуемся романтическими вдохновениями времен Мишле и не пытаемся «вжиться», «вчувствоваться»