Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

закрывать. Он поднял глаза, спросил:

— Узнала, да? Ну, что ты тогда думала?

— Сначала просто удивлялась. Я ведь не считала, что могу интересовать эльфа.

Ганконер текуче поднялся и оказался рядом, и до меня только сейчас дошло, что и платье-то копия, и цветочек в волосы не просто так воткнут.

— А потом? Давай напомню, как это было, — и стебелёк протиснулся в ложбинку груди.

— Потом панику. Подумала, что шаман нахлебался настоек и сейчас видит меня неким желанным объектом. Что не узнаёшь меня.

Он тихонько засмеялся — а глаза были черны, как в тот день, и было видно, что сдерживается, затейник чортов.

— Миленько. Я не пил тогда ничего, но был пьян от твоей близости… давай поиграем. Представь, что пришла одна, и некому меня остановить. Посопротивляйся.

— Ганконер, я не хочу…

Объяснить, чего и почему не хочется, он не дал.

— Хотеть необязательно, прекрасная. Я возьму тебя, как взял бы тогда, — и прижал к себе.

Тот день вдруг нахлынул на меня со всеми своими ощущениями, и я сначала пыталась уговорить и образумить — пока он гладил волосы, покусывал уши и расстёгивал платье, потом начала нешуточно вырываться и залепила пощёчину. На это он только сладко застонал — и моё запястье оказалось обвито чёрной гладкой лозой. Провела по ней взглядом, дёргая рукой — она уходила в пол. Освободиться не удавалось. Дёрнулась сильнее, попыталась оцарапать Ганконера свободной рукой, и тут же второе запястье оказалось в плену. Он шептал непристойности, рассказывая, что будет делать. Уши горели от этих обещаний, и смущение ощущалось невыносимым, несмотря на удовольствие, поэтому сопротивлялась от души, но чёрные лозы, которых становилось всё больше, уже опутали ноги и с лёгкостью разорвали платье на клочки.

Пол ушёл из-под ног, и я, взвизгнув, оказалась в воздухе, удерживаемая лозами на весу. Лежалось удивительно удобно — за исключением нравственного дискомфорта, вызванного пониманием, что меня подают, как на тарелочке, и что лозы способны изгибать, раздвигать ноги и придавать любую позу по желанию колдуна. А с фантазией у соловушки был полный порядок, и он не стеснялся.

Испытала истинный ужас, когда он легонечко, как бы невзначай, провел влажными пальцами между ягодиц — тут же без тени сомнения поняв, что анальный секс его тоже интересует. Задёргалась, вскрикнула, зажавшись — он начал ласково уговаривать, уверяя, что может сделать это безболезненно, что будет очень хорошо, и как ему этого хочется. Упрямо и зло отказывалась. Не то чтобы я не знала, что это такое, но не с этим же размером! Ганконер вроде бы отступил.

На следующую ночь была звана в его покои. Уже не питая иллюзий насчёт совместных ужинов, флейты, картишек (всё, всё осталось в периоде ухаживаний!) шла, ожидая, что он придумает на этот раз. И удивилась: Ганконера в спальне не было. На нос шлёпнулся лепесток с посланием. Владыка сетовал, что-де задерживается, и просил подождать. Я слегка заскучала и выпила какой-то красный лимонад, стоявший на столике. Он показался удивительно вкусным, и тут же захотелось спать.

Снился мне прекрасный, исполненный чувственности сон, в котором возлюбленный брал меня не совсем традиционным способом. Проснулась от собственных мяукающих стонов, лёжа на боку, и Ганконер был сзади. Ужасаться было совсем поздно, и пришлось таки получить удовольствие.

Единственное, чего он не делал — не пытался поцеловать внизу. Не спрашивала его об этом, догадываясь, почему он не хочет это делать, и не желая доставлять ему неприятные ощущения.

И ещё всегда кончал только туда, куда положено, никак иначе, и очень его это заводило. Я несколько раз специально просила его об этом тогда, когда он не был готов и не собирался — и всегда просьба подарить семя вызывала бурные конвульсии сразу же, он не был способен сдержаться.

Истинную правду говорил Ганконер, когда обещал, что ночи станут ослепительнее дней. Даже преуменьшал. Потому что дни попросту пропали из жизни. Спала я днями. А если просыпалась, то Ганконер как чувствовал, и мало осталось мест, в которых мы не занялись любовью. От романтического соития в пруду с малиновыми лотосами (боже, как это было красиво!) до торопливого, взвинчивающегося до скорости пульса, на галерее (мне было холодно, но владыке не терпелось).

Напора и пыла от Ганконера я, конечно, ожидала, но чтобы так, да ещё с затеями — но с ним об этом даже поговорить толком не получалось. Добившись согласия единожды, дальнейшие попытки отказывать он даже всерьёз не воспринимал. Кажется, верил, что кокетничаю. Или просто получал удовольствие, продавливая сопротивление. Насмешничал, умолял, брал силой — и тело потихоньку привыкало к такой жизни, и только иногда я с оттенком ужаса думала, сколько же продлится этот медовый месяц.

* * *

И как раз через месяц припало мне на завтрак спуститься в общую пиршественную залу, куда редко ходила. Ну вот каприз такой вышел.

Села рядом с владыкой, осмотрелась и подвинула к себе плошку с тонкой соломкой нарезанным сердцем жеребца, плавающим в его же крови. Сама себе удивляясь, вытащила ножом кусочек, попробовала — и поняла, что да, это то, чего хотелось и не хватало. Взяла всю плошку, и, помогая себе ножом, выхлебала через край, не боясь никого стеснить — по орочьим меркам у меня прекрасные манеры, да по-другому здесь никто и не ест.

Згарх, сидевший напротив, вдруг внимательно присмотрелся, ударил по столу кулаком и зычно сообщил:

— Он будет настоящим урук-хаем! — и эдак поздравительно на владыку уставился.

Ганконер задохнулся, оборвавшись на полуслове, и, в свою очередь, очень внимательно уставился на меня — и сквозь меня. После чего одарил орка необыкновенно милостивым взглядом:

— Мауготх урук-хаи Згарх, поздравляю очередным воинским званием!!!

Тот, молодецки подтянувшись, ответил какой-то тарабарщиной на чёрном наречии. Наверное, пожеланием затянуть весь мир во тьму.

Спросила с любопытством:

— Мауготх — это командир над сколькими?

— Двенадцать тысяч, богиня! Повелитель щедр к слуге, явившему радостную весть! — громыхнул Згарх.

Открыла рот спросить, что за весть — и забыла его закрыть.

72. Короткий день

Дальнейшее я помню, как какую-то вакханалию, не очень хорошо, урывками. Помню, как откуда-то взявшийся глашатай кричал:

«Повелитель счастлив сегодня и хочет, чтобы счастлив был каждый в его владениях! Пейте, ешьте и веселитесь! Узники будут выпущены из тюрем, мятежники получат прощение, вечерние жертвоприношения отменяются!»

В этом месте я скосилась на Ганконера: само существование каких-то там жертвоприношений стало для меня шокирующей новостью. Лицо у соловушки было совершенно дурным, со зрачками во всю радужку, и я поняла,