Персональный детектив - Владимир Валерьевич Покровский

делаешь, когда садился в то кресло с кнопкой, а теперь ты сам, по своей воле, весь этот ужас собираешься повторить. Ты же раньше не такой был, ты же всегда планировал свои акции так, чтобы не погубить никого. Я, твой персональный детектив, никогда не одобрял того, что ты делаешь, я считал и считаю, что твое место в тюрьме, но я хотя бы уважал тебя, а теперь нет».

«Да все так, все так! – горячо и жарко заговорил Дон. – После всего приду к тебе, сам приду, обещаю, и вяжи меня, пеленай, хоть убивай на месте – ни слова не скажу против, но это надо сделать, иначе и вправду начнется ужас. И потом, послушай, Йохо, в этот раз последствия будут совсем не такими ужасными. Дети не будут сходить с ума, потому что уже сошли, а те, кто остался Доном, снова в мои копии превратятся, так что для них вообще никакой разницы. Больше всех пострадают те, кто „вернулся“, но и это ненадолго, потому что они „вернутся“, первыми „возвратятся“, как и в тот раз!»

«Ты это наверняка знаешь?»

«Нет, не знаю. Я так думаю, так надеюсь, иначе… – Дон быстро ходил взад-вперед по маленькой, самой маленькой каморке большого дома Зиновия Хамма, и казалось ему, что воздуха не хватает. – Да нет, конечно, по-другому и быть не может. А самое главное, самое-то главное, что это будет совсем не то, что в первый раз, когда я, ни о чем не подозревая, сел, как ты говоришь, в то кресло с кнопкой. Мои копии очутятся в чужих телах, прекрасно представляя себе, что им следует сделать. Уверяю тебя, для моторолы это будет убийственный сюрприз, а даже если и не сюрприз, то убийственный в любом случае. Они окажутся в чужих телах как в чужих костюмах, которые потом, скорей всего, придется отдать владельцам».

Горько хмыкнул тогда Кублах.

«То есть ты посылаешь людей, пусть даже это и твои копии, почти на верную смерть? То есть опять-таки совершаешь преднамеренное, массовое убийство».

«Неверно. Это будет не убийство, а самоубийство, а за самоубийство не судят, это уже личное дело каждого, как им своей жизнью распорядиться».

«Нет, это будет убийство, а не самоубийство. Ты-то жив останешься в своем теле, а им придется отдавать костюмы владельцам».

«Нет, это будет самоубийство, люди осознанно пойдут на него».

«Убийство!»

Дон зло и резко оборвал Кублаха:

«Хватит философии, мы никогда здесь не договоримся, а время уходит. От тебя мне нужно, чтобы ты как можно быстрее узнал у Дома, где находится эта штука, Инсталлятор, потому что в комнате, куда меня Фальцетти привел, не было ничего, кроме кресла с кнопкой и откровенной бутафории. Еще мне нужно, чтобы ты уговорил Джосику впустить меня. Больше мне от тебя ничего не нужно».

На секунду Кублах даже задохнулся от негодования, но быстро пришел в себя и принял привычную форму, растопырив локти и выпятив все что можно. Это выглядело смешно, но никто вокруг даже не улыбнулся.

– Дон Уолхов! – самым мерзким своим голосом заорал он на всю улицу. – Я сейчас приду к тебе, и схвачу тебя, и спеленаю тебя, и буду держать так до самого конца, пока не придет помощь! Я сам буду твоим тюремщиком, я сам буду твоей тюрьмой, сам, пока не придет помощь! Все! Я иду!

«Это пожалуйста, приходи, пеленай, – Дон, наоборот, успокоился, стал весел даже. – Но только как ты потом будешь жить с чувством, что стал причиной смерти сотен тысяч людей? Не виртуальной, которая, может быть, и не смерть даже – обыкновенной, физической, в муках. Ты лучше сделай то, о чем я тебя прошу, но только быстрее сделай. У тебя тоже другого выхода нет».

Кублах злобно выругался, хлопнул себя по ляжкам и прекратил разговор.

– А? – сам себя спросил Дон. И захохотал так, что Зиновию Хамму, который спал в комнате по соседству, приснился кошмар. Резко оборвавшийся этот хохот потом долго преследовал его в снах.

Сопровождаемый хмурыми взглядами, Кублах еще долго бродил потом по вечерним улицам города. Сначала его сопровождал тридэ моторолы, всегда немного сзади, всегда на другой стороне улицы, потом куда-то пропал. Кублах шел, бормоча что-то себе под нос, жестикулировал, кивал головой, иногда презрительно кривил губы – словом, был похож на городского сумасшедшего. Он не знал, куда себя девать, где приткнуться. В обыкновенном положении он бы обязательно нашел себе что-нибудь – он мог бы действовать через официальные структуры, через моторолу, он мог, в конце концов, заявиться в первый попавшийся дом, представиться персональным детективом и попросить пристанища на ночь – никто бы не отказал. Здесь хмурые взгляды прохожих делали все двери закрытыми.

Усталый, он вернулся к Дому Фальцетти, подошел к воротам и тихонько сказал:

– Дом.

Тот сразу же отозвался:

– Добрый вечер. Если вы хотели поговорить с госпожой Джосикой, то она отдыхает, и я не хотел бы ее тревожить.

– Я…

– Да?

– Я могу у вас переночевать? Я не знаю, куда идти.

– Что ж… Думаю, это можно устроить. Ведь когда вы уходили, вы не сказали, что уходите совсем, поэтому ваш уход можно рассматривать как небольшую вечернюю прогулку. Для созерцания. Для предания себя воспоминаниям о забытом рае.

От последней фразы Кублах оторопел, меньше всего ее можно было ожидать от Дома.

– Что?!

– Я хотел сказать, что вполне могу вас впустить, не спрашивая мнения Джосики. Входите.

Дверь распалась, и он вошел.

– Я так и знал, что вы вернетесь еще сегодня, – вдруг сказал Дом.

Глава 24. Затишье перед бурей

Вылазка Кублаха, разумеется, не прошла незамеченной для обитателей города Париж‐100, и это неудивительно при наших-то разнообразных и многочисленных средствах коммуникации. Я бы даже сказал, что эта новость стала в городе новостью номер один, но не скажу, потому что на самом деле до единички она малость не дотянула. Ведь на самом деле ничего ж не произошло, не воспоследовало никаких последствий: Дон остался нетронутым, и все обошлось без возмущений народных масс. Ну, вышел Кублах на улицы, ну, прогулялся, ну, постоял на углу Санктеземоры, жестикулируя и кривляясь, ну, вернулся к дому Фальцетти, где его ждала королева Джосика, – ведь никого же он не убил, и ему тоже никто ничего не сделал ни хорошего, ни плохого. Какая же это может быть новость номер один, даже если других новостей и в помине нет?

Между тем это святая правда – в Париже‐100 в те дни никаких других новостей не