Утраченные звезды - Степан Янченко

И вот теперь он сам — по своему обдуманному решению, по сердечному велению, по осознанному и действенному убеждению менял свой характер и вступал в коммунистическую организацию. Выбор им партийной организации был не случайный.

Во-первых, коммунистическая партия рождена самим трудовым народом, она выросла из народной почвы, из самой ее толщи, питается ее живительными соками и потому предана трудовому народу как своему материку.

Во-вторых, как зеленая лиственная масса всего растительного мира впитывает энергию солнца для жизни всего этого зеленого мира, так коммунистическая партия впитывает в себя трудовую человеческую энергию во имя будущего и превращает ее в энергию духа и обогащает ею человеческий мир, становясь сеятелем и созидателем нового справедливого будущего. Какое это великое предназначение — открывать людям сияние света будущего, помогать им увидеть это лучезарное сияние и вести их на борьбу за достижение такого будущего!

Коммунисты — это люди из трудового народа, которые воочию видят это будущее — будущее всеобщего труда и его всеохватного вдохновения от завоеванных всечеловеческой свободы и равенства. Они своим духом живут в этом будущем и зовут за собой всех людей труда. Вот к каким людям-сеятелям и борцам-созидателям я отныне примыкаю, и какое знамя я буду нести! — мысленно сказал сам себе Петр Агеевич, глядя за окно, за которым на посветлевшем небе уже занялась заря восходящего солнца. — А мой партбилет и будет тот не замолкающий голос, что до конца дней моих будет повелевать мне не выпускать из рук Знамя моей партии.

Он посмотрел на чашку, которую на столе держал двумя руками, длинным глотком допил остатки чая, поднялся, еще налил и сел на место, отхлебнул несколько глотков несладкого, круто заваренного кипятка. Затем снова взял чашку в обе руки и на пару минут задумался. Он как бы оглянулся кругом, чтобы увидеть и понять, среди кого он будет держать знамя своей партии. И вдруг увидел вокруг себя огромное количество других, чужих ему партий. Они наклеили на себя разные названия, но объединены буржуазной однородностью, общим служением частной капиталистической собственности.

И все они закрывают от людей труда свое истинное лицо одной и той же маской дряхлеющей, сморщенной старухи отходящего на тот свет мира, но еще злобствующего над трудовым людом.

Петр Агеевич мысленно засмеялся и сказал: Все эти партии — партии прошлого, заколдованные жаждой частной собственности, отравленные хищническим ядом наживы. Из-за своих шор, навешанных на их мозги капитализмом, они не способны проникнуть в лучезарный свет будущего. Они — последнее порождение мрака прошлого.

И Петр Агеевич понял, что нынешняя жизнь в России — это еще одно поле сражений не только между партиями и классами, но и между прошлым и будущим, и что Знамя будущего подняла коммунистическая партия. И это Знамя она не выпустит из своих рук, потому что это — Знамя народа, живущего мечтой о будущем, Знамя труда…

— Ты что тут отшельнически сидишь? — проговорила еще сонным голосом и широко зевая, Татьяна, появляясь в кухне. Она улыбалась еще спросонья и энергично теребила волосы на своей голове, а ее синие глаза были еще сонно затуманены.

— Да вот чаевничаю, — ответил Петр Агеевич, ласково глядя на жену.

— Что, опять не заспалось от волнений? — спросила Татьяна, кладя свою руку на голову мужа и поворачивая его лицо к себе.

— Нет, просто я уже выспался, — улыбаясь глазами и нежно беря со своей головы теплую, мягкую руку жены и целуя ее ладонь.

— Лукавишь, миленок, — смеялась Татьяна и целовала его в губы. — Не получается у тебя лукавство, дорогой. В этом отношении ты еще — дитя, — и смеясь, отошла к плите, в тайне радуясь оттого, что муж весь так понятен ей и так близок ей, что, кажется, дороже человека у нее и нет.

За завтраком Семен Семенович вернул Петра Агеевича от чувственного внутреннего созерцания к будничной жизни и ее велениям. Он поочередно, украдкой, присматривался к хозяевам. По утренним выражениям их лиц и глаз стремился проникнуть в чувственный образ их повседневной жизни. Дома по своей чуткости отношений к жене Анне Николаевне он научился и уже привык предугадывать, чего она ожидает от предстоящего дня, как она его проведет, что оставит в нем от своего труда.

Он откровенно внимательно взглядывал на сестру, когда она подавала на стол картофель. На лице ее он прочитал озабоченность тем, как угостить гостя.

Татьяна Семеновна, вспомнив детские и юношеские годы жизни вместе с братом в родительском доме, вспомнила и то, что там, на гостевой стол в обязательном порядке подавался картофель, приготовленный в различном виде чуть ли не на уровне деликатеса. Особенно любили лакомиться ранним картофелем. Он был освящен знаком новины.

Под влияние этих воспоминаний Татьяна Семеновна и решила угостить картофелем брата, жителя деревни, выросшего на картофеле. Она сварила, а потом обжарила в сливочном масле картофель целым, посыпала его зеленым укропом и в горячем виде, с пряно-ароматным паром подала на стол. Картофельно-укропный горячий аромат, сдобренный масляной поджаркой, вызывал обостренный аппетит.

— У-у-у! какой вкусный картофель ты приготовила, сестра! Да еще с малосольным огурчиком — прелесть! Настоящая пища богов! — не удержал своего восхищения Семен Семенович. — Вижу, материнские уроки тебе пошли впрок, — он вилкой развалил небольшую картофелину пополам, взял половинку в рот, добавил кусочек огурчика и захрустел ими со смаком, потом спросил: — Дорогой нынче ранний картофель на рынке?

— Сегодня у нас на столе молодой картофель, выращенный нами на подсобном загородном участке, — весело, слегка похваляясь, сообщила Татьяна Семеновна. — Два-три раза в неделю мы с Петей по вечерам ездим на так называемую дачу поработать и вот вырастили и картофель, и огурчики, и помидорчики зреют, и лучок, и морковка, и укропчик — все на первый случай не рыночное. Ельцин приучил и рабочих к самокормлению в рыночной жизни, а не только вернул крестьян к натуральному хозяйству, — и заговорила голосом домашней хозяйки, даже ее глаза заблестели каким-то темным огнем, и голос ее был наполнен плохо сдерживаемым гневом.

Катя глядела на нее с тревожным выражением, боясь, что сердце ее не выдержит нервного всплеска. Она положила свою руку на руку матери, как бы желая успокоить ее. Татьяна Семеновна тихонько погладила руку дочери и продолжала говорить:

— Осуждают демократы советский плановый тоталитаризм, а сами развели такой рыночный гнет, что простому человеку продыха нет. При советском тоталитарном порядке картофель тот же 12 копеек килограмм в магазине стоил. То же самое — овощи, молоко, хлеб, яйца, да и мясо по сравнению с нынешними, демократическими ценами — смешные копейки стоили. Для меня, как хозяйки, которая семью кормит, весь демократизм-тоталитаризм в ценах заключается. Никакого тоталитаризма от советской власти простые люди не чувствовали, да и слова такого не знали. Он если и был, так стоял на защите рабочих людей.

Семен Семенович слушал сестру, смотрел на нее, лукаво улыбался, держа в себе тайную мысль против нее, и, прерывая ее, сказал:

— Так, если следовать твоей логике, сестра, то можно прийти к мысли, что когда капиталисты снизят цены для хозяек, то можно принять и капитализм для общества.

Татьяна Семеновна запнулась, удивленно посмотрела на брата, потом выражение ее глаз мгновенно сменилось на ироническое, и она уверенно отвечала:

— Нет, дорогой мой братишка, в этом случае от капитализма нас спасает сам капитализм. Дело в том, что каждый капиталист, а их столько, сколько этих продуктов, ходит на поводке своего неумолимого Идола — прибыли. А Идол этот столь коварный и жестокий, что готов людей голодом морить, только бы свое брюхо не сбросить.

— Но имей в виду, что прибыль — э то банка, где пауки друг друга грызут, — сказал Семен Семенович.

— Да, верно, — уверенно откликнулась Татьяна Семеновна, — но более сильный конкурент, становясь монополистом, делается еще более изощренным эксплуататором и вымогателем. Так что трудовой человек перед рынком стоит один на один, да еще и без работы, оставаясь без зарплаты, собой торгует. Вот и мрут люди от рыночной демократии и свободы. Мы, в советское время чисто рабочая семья, с зарплаты купили автомашину без финансового напряжения, из свободных сбережений. Ежегодно детей возили к Черному теплому морю. Демократы под предлогом устройства народу новой свободной жизни на самом деде все у нас отобрали, не только машины и Черное море, но и картошку, которой при советском тоталитаризме на рубль я покупала полпуда, а нынче один килограмм за 25 рублей. А советский строй давал нам на эти деньги 100 килограмм. Скажите — деньги другие, рубль подешевел. Да, но он нам достается труднее, чем советский дорогой рубль. Так, где был и есть тоталитаризм? — задалась она вопросом и разрумянилась от волнения, от спора, разоблачая противников, ненавистников советской жизни, которая делала советских людей свободными от гнета прибыли капиталистов. И смотрела на мужчин широко раскрытыми, большими глазами, будто из глубины небесной синевы, как из глубины праведного суда.