Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Федот Федотыч, привет! До встречи.

Венедикт Ерофеев

В начале 1988 года в юное ещё издательство «Книжная палата» пришли два молодых человека — Саша Давыдов и Юра Ефремов. Саша писал прозу, а Юра стихи. Но не потому они пришли. Они предложили издать в тогдашнем СССР, уже всерьёз начавшем смертельную для себя перестройку, первый литературно-публицистический и совершенно свободный сборник под названием «Весть».

Саша и Юра были не одни, они представляли группу энтузиастов этого дела во главе с Вениамином Кавериным. Дело затевалось немалое и очень серьёзное. Оказаться причастным к такому событию было заманчиво, но и несколько боязно. Энтузиасты же поставили одно, но сильное условие: никакого редакторского вмешательства; и если какая-то вещь издательством никак не принимается, она, возможно, будет снята. Но никакого редактирования они не допускали. При этом — ни при каких условиях — не могла быть снята поэма «Москва — Петушки».

Тут кто-то мне сказал:

— Да эту «Весть» вы ж никогда не издадите… Они же «Москва — Петушки» включили. Это вообще непечатно!

В конце концов решили так: пусть главный редактор рукопись читает и, если возьмёт на себя, печатаем, а нет — так нет. По сути дела взять на себя предстояло «Москва — Петушки», остальное, на этом фоне, не так уже страшно.

«Петушков» я, к счастью, раньше не читал. За самиздатом не гонялся, читал лишь то, что попадало в руки. Если бы раньше читал — наскоро, по-самиздатски, не знаю, какое бы осталось впечатление и как бы теперь я поступил…

И вот — читаю. С чистого листа.

Уникальность процесса понял только потом. Нет, вы только представьте… Некий редактор впервые читает список неизданной вещи, о которой давно говорят, за которой давно уже ходит какая-то пряная слава, и от этого чтения теперь зависит, будет публикация или нет. Такое чтение не может не быть вульгарным. Ведь главный вопрос не в том, хороша ли эта вещь, а — можно или нельзя?

Я очень мало понял эти трагические листы, но и забыл быть вульгарным. Я ведь слышал, что это матерный, чёрный роман, беспредел алкогольный и вообще не роман, а чёрная хохма. И вот, читая, я ужасался, что мог не прочитать и остаться с тем представлением, со слов. Отчего-то всё время вертелось:

 …Порой опять гармонией упьюсь,Над вымыслом слезами обольюсь…

Нет, не «Кубанской», не «Свежестью», не «Слезой комсомолки», — высочайшей и очень давно не испытанной гармонией упивался я, глотая медленно и неправильно эти и матерные, и алкогольные, и чёрно-хохмаческие строки.

И уже не стоял так вопрос: возьму ли я на себя? Разве же в этом дело? Ну, приходил к нам в редакцию другой Ерофеев; принёс «Русскую красавицу», сказал:

— Если хватит у вас смелости…

Я прочитал и вернул Наде Ганиковской, заведующей редакцией.

— Пусть живёт. Но не здесь.

(Тут оказался я не прав. С моей стороны это было непрофессионально: ведь «Русская красавица» регулярно переиздаётся уже почти пятнадцать лет, и если моё решение классифицировать как упущенную выгоду… Но тогда я думал исключительно о гармонии и прогрессивности.)

И вот — читаю «Петушки». И здесь — такая гармоническая странность. Стихи, растущие из сора, но не срезанные, не перенесённые в хрусталь, а — сор, цветущий цветами.

А потом я увидел его, Веничку Ерофеева… Что же мы лиц-то не видим?! Ведь на то они и лица, они же говорят! Никогда не лицезрел я более прекрасного лица. Да, именно так — лицезреть его хотелось. Глаза — невероятной глубины, голубизны и светлости.

Через двадцать лет после окончания кабельных работ в Шереметьево мы праздновали выход «Вести» и первую в родном отечестве публикацию «Москва — Петушки». Венедикт Васильевич подарил мне автограф. Текст его был аристократически прост: такому-то от автора с почтением. Затем он указал год, я протянул уже руку, а Венедикт Васильевич что-то ещё приписал. Я прочитал, отойдя:

В День Советской милиции.

Я сразу оценил прибавление, и только удивился, что Венедикт Васильевич помнит этот День.

Всё было будто бы вчера, но прошло более десятка лет, когда я обнаружил в опубликованных записных книжках Венедикта Ерофеева такую запись:

Почему мы отмечаем День милиции только 10-го числа 11-го месяца? Надо предложить 10-го числа каждого месяца отмечать День милиции.

Стало быть, пировали мы в ЦДЛ по случаю выхода «Вести» 10 ноября 1989 года. (Каверин недавно умер.) И день милицейский этот — ежегодный — значит, давно уже как-то цеплял Венедикта Васильевича. И многое, ой, как многое, о чём и не подумать, его так или иначе отчего-то цепляло. (Читайте «Записные книжки»!)

А тогда кто-то (я и не заметил) предложил, а Веничка благосклонно кивнул (он уже почти не говорил, только гулко рокотал через специальную трубку, приставляемую к горлу), и мы дружно отправились на подвернувшемся микроавтобусе к Венедикту Васильевичу в гости.

Я зря тогда, конечно, много выпил. Надо было не пить, а улавливать миги. Но ведь за эту запоздалую разумную мысль он бы меня не похвалил. Ведь давно, слава Богу, известно, где покоится истина.

Я всё же вот что запомнил. Я сижу, держу рюмку в руке и смотрю, как Венедикт Васильевич такую же рюмку тихо выпивает и смотрит на меня не пристально, но со вниманием. Что означал его взгляд, я ни тогда и не потом понять не смог. Ни приязни, ни неприязни во взгляде я не обнаружил, хоть был этот взгляд, повторю, со вниманием.

И вот опять же, совсем уже недавно, из тех же записных книжек я вывожу, что взгляд на меня тогда был вряд ли исполнен приязни. О том сужу по такой записи:

Пригожих людей не люблю, окаянные мне по вкусу.

Не то чтоб я был тогда уж так пригож, но ведь и окаянства не было во мне ни капли.

В церкви на отпевании раба Божия Венедикта народу — очень разного — было много. Когда же кончился долгий обряд, мы вышли вместе с Федотом Федотовичем Сучковым из храма, добрались до его мастерской у Петровских Ворот и помянули российского писателя Венедикта Ерофеева.

Последнее о нём

Летом 1974 года я позвонил Ковалю и, когда он снял трубку, сказал:

— Ты думаешь, что ты старый мудрый Коваль? Нет! Ты просто старый мудак.

Он спросил:

— Славка, ты что ли?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});